ПОВЕСТЬ О ДОМЕ ТАЙРА
ПОВЕСТЬ О ДОМЕ ТАЙРА В пору наивысшего могущества рода Тайра его представители участвуют в обрядах, которые прежде совершали члены государевой семьи и семьи Фудзивара. Это видно, например, из описания молений при рождении внука Киёмори, будущего государя Антоку При этом основной угрозой для матери и младенца считается влияние «гневных духов». Среди духов, чьи имена удалось узнать при обряде усмирения, есть жертвы смут годов Хо:гэн и Хэйдзи, а также недавней расправы над заговорщиками. Бесчинствуют духи не только погибших людей, но и живых, томящихся в ссылке. Многих мятежников посмертно повышают в чине, останки непогребенных предают захоронению, ссыльных возвращают в Столицу кроме одного заговорщика, которого Киёмори считал своим человеком, а оттого особенно ненавидит за предательство. После рождения принца Тайра раздают щедрые подношения храмам, совершают всевозможные обряды ради его благополучия. В общей суматохе возле дворца толпа едва не затаптывает скромно одетого старика наставника «Пути темного и светлого начал», оммё:дзи:, приглашенного для «Великого Очищения». Но об этом дурном предзнаменовании вспоминают лишь спустя несколько лет.
Будущее падение Тайра предвещают различные знамения: вещие сны, нашествие тэнгу на Фукухара и другие. Самому Киёмори являются страшные видения: «Однажды утром Правитель-инок, встав с постели, отворил раздвижные двери, выглянул во двор, а там видимо-невидимо черепов, целая куча, с громким стуком катаются взад-вперед, верхние вниз, нижние вверх. Те, что с краю, катятся к середине, те, что в середине, откатываются к краям Внезапно все черепа соединились в один, такой громадный, что он заполнил собой весь двор, наподобие горы высотой не меньше четырнадцати или пятнадцати дзё:, и в этом огромном черепе появилось вдруг несчетное множество живых глаз пристально, не мигая, уставились они на Правителя-инока. Но Правитель-инок и тут нисколько не оробел, а лишь грозно взглянул в ответ, и огромная голова бесследно исчезла под его взглядом, как исчезает под лучами солнца иней или роса» . Киёмори всё еще верит в свое могущество и не придает значения подобным чудесам. Алебарда, полученная от богини Ицукусима, однажды бесследно пропала, но и этот зловещий знак был оставлен без внимания.
В одном из вещих снов, что привиделся простому воину, богиню Ицкуксима изгоняют из собрания богов. Боги появляются в этом сне в нарядах столичных сановников, всё происходящее выглядит как совет в зале Ведомства культа. Один из собравшихся, бодхисаттва Хатиман, велит передать меч полководца, хранящийся у Тайра, человеку по имени Минамото-но Ёритомо. Другой, бог Касуга, говорит: «А после Ёритомо моему правнуку» (так в «Повести» в виде вещего сна дается указание на позднейшие события, когда сёгуном стал представитель семьи Кудзё:, восходящей к Фудзивара). Это видение обсуждают монахи на горе Ко:я, в том числе Сэйрай, бывший крупный столичный чиновник. Он говорит: «Понятно, почему бога Ицукусима изгнали из собрания богов ведь он долго покровительствовал семейству Тайра. Божество это ретья дочь бога-дракона Сякацура Сагара, владыки соленых морей, иными словами, божество приняло женский облик...». С точки зрения Сэйрай, божество ответственно за деяния рода, которому покровительствует, и за них терпит наказание. Но другой монах возражает: «Боги, умерив свое сияние 和光, вако: могут преображаться, являясь в разных ипостасях... Бывает, что божество принимает облик смертного человека или является нам в женском обличье богини... Но пресветлый дух Ицукусима хоть и принял подобие женщины, тем не менее великое божество, способное провидеть прошлое, настоящее и грядущее. Велика его мощь, и нет ничего невозможного в том, что на сей раз он явился молодому самураю во сне в образе смертного человека!»
Дом Минамото и бодхисаттва Хатиман. Для воинской семьи Минамото родовым божеством стал Хатиман. Этого бога, он же «великий бодхисаттва» чтут и в Столице, и в Нара, и на Кю:сю: как защитника государства и покровителя всех воинов. Но в роду Минамото Хатиман почитается «превыше всех богов». Белый цвет знамен Минамото связан не с похоронными обрядами, а с металлом и с Хатиман как богом оружейного дела. Кроме того, Хатиман отождествляется с древним японским государем О:дзин. Благодаря ему связь Минамото с государевым родом оказывается крепче, чем у Тайра, хотя Минамото на протяжении большей части «Повести» и числятся мятежниками. В пору, когда вопрос о правах на престол государей ставленников Тайра остается нерешенным, Хатиман для Минамото выступает истинным правителем страны.
Перед битвой с войском Тайра Минамото-но Ёсинака по прозвищу Кисо замечает поблизости местный храм, посвященный Хатиман, и видит в этом доброе предзнаменование. Он обращается к богу с молитвой:
«Слава тебе, о великий Хатиман, бодхисатва! Ты властитель Японии, прародитель многих поколений пресветлых наших владык! Дабы охранялся престол государей, дабы процветала земная поросль народ
С недавних пор объявился здесь некий Тайра, Правитель-инок, завладел землями по всей стране нашей, причинил страдания всему народу, восстал против учения Будды, ополчился против императорской власти. Я, Ёсинака, рожденный в семье воинов, где почитают боевой лук и боевых коней, унаследовал, недостойный, от моих предков сие занятие, ибо сказано: “Сын оружейника-лучника, подражая отцу, сгибает мягкие прутья ивы и сплетает корзинку, а сын лудильщика, видя, как отец размягчает металл для починки сосудов, латает меховую одежду...” Но, видя самоуправство Правителя-инока, я не в силах смириться, пренебрегаю опасностью и не могу поступить иначе! Судьбу свою ныне вручаю Небу, жертвую жизнью ради блага отчизны и поднимаю войско, дабы сразиться за правое дело и истребить вместилище зла и порока!
Ныне, дерзнув подняться на великое дело, сознаю, что уподобился я младенцу, который хочет ракушкой вычерпать море, или кузнечику-богомолу, что, потрясая слабеньким хоботком, бросил вызов могучей рати... Но не ради собственной выгоды и не ради славы моего рода отважился я начать эту битву, а единственно ради блага страны и благополучия государя! Вижу теперь, что чистосердечие моих помыслов тронуло богов, обитающих в небе, и душа моя исполнилась радости и уверенности в победе! Боги и будды всех миров! Простираясь ниц, к вам обращаюсь с мольбою явите величие ваше и чудесную силу, ниспошлите Ёсинака победу! Да рассеются, да расточатся враги на все четыре стороны света!»
*Отметим эти образы, связанные с работой по металлу и изготовлением оружия.
После молитвы Ёсинака и его ближайшие соратники преподносят ее запись в храм, а вместе с нею каждый по одной стреле из своего колчана. В небе появляются три голубя птицы, почитаемые как вестники Хатиман. Это знамение предвещает победу.
Родовой храм Минамото находится на «Журавлином холме» Цуругаока при их ставке в Камакура. В этом храме Минамото-но Ёритомо, глава рода, принимает от посланца государев указ с назначением его «великим полководцем, покорителем варваров»
О разнице в обычаях между Тайра и Минамото в «Повести» сказано:
«Хорошими стрелками здесь на востоке, в землях Минамото и их союзников называют тех, у кого стрела не короче чем в пятнадцать ладоней. А уж когда едут верхом, с коня не упадут, по какой бы крутизне ни скакали, и коня не загонят! Кто бы ни пал в бою отец ли, сын ли, скачут все вперед и вперед, прямо по трупам, и продолжают сражаться!
В западных землях воюют иначе: если погибнет отец, служат заупокойную службу и не идут в наступление, пока не окончится траур. А уж если погибнет сын, так сокрушаются и горюют, что вовсе бросают сражаться! Истощится провиант весной засевают поля, осенью соберут урожай и лишь тогда вспоминают о битве. Летом сетуют: “Жарко!” зимой недовольны: “Холодно!” На востоке такого нет и в помине!».
При грубой простоте нравов и равнодушии к обрядам (даже к поминальным) у воинов Минамото есть свои особые религиозные обыкновения. Например, они часто нарочно ищут знамений, а не толкуют те события, что уже совершились. Незадолго до морского сражения при Данноура воины Тайра выставляют на своем корабле длинный шест с веером на верхушке. Минамото принимают вызов и выбирают лучника, способного попасть в этот веер. Перед выстрелом лучник молится: «Слава тебе, великий Хатиман, бодхисатва! Славьтесь и вы, боги родного края, Онамути, Тагокоро, Такахиконэ и ты, Уцуномия, великий светлый бог покровитель моей родины, земли Насу в краю Симоцукэ! Молю вас, помогите послать стрелу в самую сердцевину этого веера, ибо если я промахнусь, то сломаю лук и покончу с собой, потому что не посмею взглянуть в лицо людям! Если угодно вам, чтобы я снова увидел родимый край, не дайте пролететь мимо моей стреле
«Повести» описаны три различных подхода к знамениям. Тайра охотно принимают благие предвестия, но снова и снова оставляют без внимания дурные. При этом знамения являются «сами собой», без какого-либо запроса. Монахи принимают меры к тому, чтобы проверить, был ли тот или иной случай знамением например, вправду ли устами какого-то человека вещало божество. Они, по сути, просят о новом чуде для того, чтобы удостовериться в своей оценке предыдущего события как чуда. А Минамото сами испрашивают знамения в подтверждение своих сомнений как в случае со стрелком из лука.
Другой обряд, принятый у Минамото и их сторонников, письменные клятвы в верности. Обычно их приносят при подозрениях в измене: на бумаге, взятой из храма, пишут текст клятвы в нескольких копиях, один листок сжигают, и клянущийся проглатывает пепел. Минамото-но Ёсицунэ сообщает, что дал такие клятвы в верности своему брату Ёритомо , а монах-убийца Тосабо:, подосланный к Ёсицунэ из Камакура, ложно клянется таким же способом самому Ёсицунэ, после чего вскоре гибнет В «Сказании о Ёсицунэ» клятва Тосабо: описана так: «Написал собственноручно кровью на оборотной стороне талисманов из Кумано три “клятвенных письма”. Одному надлежало храниться в храме Ивасимидзу-Хатиман, другому в Новом Кумано в столице, третье же он тут же сжёг и заполнил им свои «шесть корней» (Сказание о Ёсицунэ. Перевод со старояпонского А. Стругацкого под ред. В. Сановича. М., 1984. С.97). «Талисманы» здесь бумажные обереги из храмов.
Если Тайра держатся заодно, то в роду Минамото не прекращаются внутренние распри. И в итоге победителем остается Ёритомо в большей степени сановник, а не воин. На протяжении почти всей «Повести» он пребывает в Камакура, сам войсками не командует, но выстраивает отношения и с родичами, и с союзниками, и с отрекшимся государем, и с Тайра. Правильному приему гонцов, послов и пленных Ёритомо придает очень большое значение, соблюдая конфуцианский «ритуал».
Государи и государи-монахи. За время действия «Повести» на престоле сменяется несколько государей, и всё это время государь-монах Госиракава сохраняет за собой большую власть. Он выступает как глава рода потомков Солнечной богини. Против этого поначалу возражает его сын, государь Нидзё:, говоря: «У Сына Неба нет ни отца, ни матери» Госиракава же на деле следует этому правилу хотя он и выказывает добрые чувства к детям и прочимодичам, но распоряжается их судьбами без всякой жалости. В этом он отличается от «правителя-инока» Киёмори, искренне привязанного к своей семье.
Отличие государя-монаха Госиракава от других главных героев «Повести» в том, что он не преследует какой-то одной цели, не имеет постоянных союзников или врагов, а всякий раз действует по обстоятельствам. Отчасти в этом сказывается то, что он «знаток учений Тэндай и Сингон», для кого любые различия относительны, а значит, ими можно пользоваться по своему усмотрению.
Вопрос об отречениях юных государей в пользу их малолетних наследников обсуждается неоднократно, и всякий раз находятся доводы в пользу того, что подобный обычай правомерен. Дом Тайра время от времени пытается ограничить власть отрекшегося государя, заточая его во дворце. Но многие важнейшие решения все равно исходят от Госиракава например, кого считать мятежником, а кого защитником законной власти на том или ином этапе войны. При том, что храмы представляют в этой войне отдельную силу Тайра опасаются, что монахи послушаются распоряжений Госиракава. В каком-то смысле государь-монах считается главой всех «храмовых домов».
Он предстает и как самый мощный чудотворец в стране. Во время тяжелых родов государыни дочери Тайра-но Киёмори, супруги государя Такакура, сына Госиракава одному лишь государю-монаху удается успешно провести обряд для рождения дитяти
Перебираясь в Фукухара, Тайра забирают с собой и малолетнего государя Антоку, и его мать, и государей-монахов Госиракава и Такакура. Перенос столицы «Повесть» описывает как большое горе, как одно из худших решений Тайра, а причиной его называет засилье храмов как и в давние времена, когда столицу из Нара перенесли в Хэйан. «Все дело в том, что старая столица располагалась слишком близко к монастырям на Святой горе и в городе Нара. Монахи по всякому поводу учиняли смуту и беспорядки, бесчинствовали, угрожая то священным ковчегом Хиёси, то божьим древом Касуга. А Фукухара, отделенная водами и горами, отстояла на значительном удалении, и монахам было бы нелегко затевать новые смуты» Спустя недолгое время столицей снова объявляют Хэйан.
В конце повести Госиракава говорит о себе: «В награду за соблюдение всех Десяти заветов в предыдущих рождениях я удостоился императорского престола . Пусть страна наша подобна рассыпанным зернам проса, но я здесь полноправный владыка... Особливо же великое счастье выпало мне родиться в такую пору, когда повсеместно распространилось учение Будды! Я всем сердцем предан его учению и верую без сомнений, что после смерти смогу превратиться в будду..
Когда войска Миномото набирают силу и Тайра бегут из Столицы вместе с государем Антоку, Госиракава выбирает из своих малолетних внуков нового государя. Руководствуется он тем, кто из мальчиков меньше других испугался деда. Некоторое время в стране «правят» два государя: Антоку и Готоба. Права обоих сомнительны, один пребывает вне Столицы, но при нем есть священное зеркало, меч и подвески, другой находится в столице, но без регалий. А именно тот, в чьих руках зеркало, Несколько раз Госиракава требует вернуть регалии в Хэйан, но Тайра не соглашаются.
В «Повести» государь Антоку гибнет, бросившись в море вместе с бабушкой, вдовой Тайра-но Киёмори. Государыня-мать, дочь Киёмори, выживает. Государевы сокровища Тайра тоже пытаются утопить. Меч и ларец с подвесками держала при себе бабушка государя. Со священным зеркалом должна была утопиться жена Тайра-но Сигэхира, но не успела. Подступиться к ларцу с зеркалом никто из воинов Минамото не смог, из чего и стало ясно, что спасенный предмет государева святыня. Ларец с подвесками позже удалось выловить из воды, но меч, согласно «Повести», исчез безвозвратно. Это можно толковать в том смысле, что военная власть утрачена государем и перешла отныне к сёгуну.
Завершающий раздел «Повести», так называемое «Окропление главы» (название «тайного» обряда), посвящены тому, как после окончания войны государь-монах Госиракава посещает свою невестку мать погибшего государя Антоку, тоже принявшую монашество. Когда Госиракава вслух высказывает сожаление о том, в каком убожестве живет бывшая государыня, ее спутница (в прошлом придворная дама) отвечает ему, говоря, что и Будда Шакьямуни терпел лишения, странствуя в горах.
Ниже дается описание хижины монахинь:
«Отворив раздвижные двери, вошел он Госиракава в келью. В одной ее половине увидал он три изваяния будды Амиды и двух бодхисатв Каннон и Сэйси, встречающих смертных в раю. К руке Будды привязан был шнур, сплетенный из нитей пяти цветов. Слева висело изображение бодхисаттвы Фугэн, справа святого Учителя Шаньдао, а рядом на отдельном полотнище шелка нарисован был покойный император Антоку. Здесь же лежали все восемь свитков “Лотосовой сутры” и девять книг сочинения святого Шаньдао. Не пахло здесь благовониями, не веяло ароматом орхидеи и мускуса, лишь молитвенные курительные палочки источали здесь аромат... И мнилось точь-в-точь такой была, наверное, келья блаженного Юима Вималакирти, где его навещали бессчетные сонмы будд всех Десяти направлений. Там и сям на бумажных перегородках виднелись наклеенные цветные листы с изречениями из разных сутр, и среди них стихи
**Одно из стихотворений принадлежало Садамото Оэ, японскому поэту, принявшему монашество и умершему в 1034 г. в Китае в горах Утайшань. Другие стихи были написаны самой государыней.
Государь обратил взгляд в другую сторону очевидно, там находилась опочивальня. С бамбукового шеста свисало одеяние из конопли, ширмы, закрывавшие ложе, были сделаны из бумаги».
О государыне-монахине сказано: «В минувшие времена, обратившись к восходу, она взывала к великой богине в святилище Исэ, к великому бодхисаттве Хатиман в храме Ивасимидзу: “Да продлится жизнь государя! Да здравствует он десять тысяч веков!” а ныне, увы, обратившись к закату, молилась: “О мертвые духи Тайра! Да проляжет ваш путь в Чистую землю, дабы стали вы буддами в раю Амитабхи!..
Бывшая государыня говорит, что при жизни прошла все «шесть миров». Она родилась в мире людей, но стала матерью государя и «была подобна повелительнице всех миров, земных и небесных» мир богов Но потом ей и ее родичам довелось скитаться, подобно бесприютным птицам (мир «животных»), терпеть муки голода и жажды во время морского плавания (мир «голодных духов»). Тайра сражались с Минамото, как борются между собой демоны-асуры, а потом, когда ее мать вместе с ее сыном бросились в море, страдание государыни было таким, как в «подземных темницах». Госиракава отвечает на это, что пережить весь этот опыт «шести миров» в пределах одной земной жизни великая святость
Подготовка к смерти. Первым из главных героев «Повести» умирает старший сын Киёмори, Тайра-но Сигэмори, Он описан как образец почтительного сына и верного подданного. Эти две роли ему очень трудно совместить поскольку Сигэмори понимает, что отец его правит страной неправедно и верховную власть получил не по праву. Когда Киёмори узнает о заговоре во главе с Госиракава и собирается взять под стражу государя-монаха, Сигэмори обращается к отцу с увещеванием. В его речи соединяются все возможные доводы отсылки к японской истории, к китайской классике и к буддийскому учению.
Предчувствуя скорый закат могущества Тайра, Сигэмори совершает паломничество в Кумано и просит бога Конго:-до:дзи смягчить сердце Киёмори а для себя молит о скорой смерти, чтобы не дожить до неизбежной гибели своей семьи. Заболев, Сигэмори отказывается от помощи врача-китайца, говоря, что недуг определен законом воздаяния, а обращение к услугам чужеземца – позор для японского сановника. Вместе с тем, заботясь о своей посмертной участи, Сигэмори отправляет посланца в Китай, чтобы тамошние монахи молились о нем.
Киёмори перед смертью велит: не поминайте меня никакими обрядами, а только срубите голову Минамото-но Ёритомо и повесьте над моей могилой. Умирает «правитель-монах» страшной смертью, заживо сгорая от нестерпимого жара словно бы он еще до кончины попал в «подземные темницы». В ночь его похорон пожар уничтожает одну из столичных усадеб Тайра. А вскоре всей семье Киёмори приходится покинуть Хэйан.
После бегства из Столицы Тайра совершают обряды, сообразные их новому положению. Так, в пути они молятся Хатиман, покровителю воинов. На Кю:сю: они ищут защиты у богов, особенно чтимых на этом острове у Тэмман-тэндзин в храме Анракудзи и у Хатиман в святилище Уса. Несколько раз в «Повести» говорится, как семья скорбит, что не может совершить подобающее поминовение Киёмори.
Сыновья и внуки «правителя-монаха» встречают смерть каждый по-своему, но почти все они перед кончиной ищут последних наставлений от монахов. В «Повесть» вошло несколько таких наставлений, и содержание их различается в зависимости от того, кто эти миряне. Так, пленный Тайра-но Сигэхира беседует со своим прежним учителем, монахом Хо:нэн, о возрождении в Чистой земле. В это время Сигэхира нисколько не оправдывает деяний своей семьи и своих собственных, и считает, что ему остается надеяться лишь на силу Изначального обета будды Амида
Мунэмори, бывший недолгое время главой рода Тайра, не склонен к раскаянию, и его утешает приверженец учения о «пустоте»: «Смерть неизбежный удел всего живого! Сам Шакьямуни и то не избежал смерти Даже небожителям суждены Пять увяданий! Оттого и учит нас Будда: “Ничто, пустота вот что такое дух наш. Ни грехов, ни богатства и счастья не существует, ибо и то и другое суть порождения сознания, а оно есть Ничто. Попытайтесь постичь сущность сознания, и обнаружите Пустоту и Ничто!” Зло и добро суть пустота! Кто понял это, тот постиг закон Будды! Не жалейте о нашем мире, он ни в малой степени не стоит печали!» Эта проповедь отсылает к учениям школ Санрон и Дзэн.
Тайра-но Корэмори, сын Сигэмори, покидает свое войско еще до окончания войны. Мучимый тоской по жене и детям, Корэмори совершает долгое странствие на гору Ко:я и в Кумано, где принимает монашество. Перед посвящением он слагает стихи-молитву:
«В круговращении жизни,
В Трех мирах изначальных
Нерушимы для смертных
Узы любви и долга.
Лишь того, кто отринет
Узы любви и долга,
Ждет в обители Будды
Недеянье нирвана.
В этом твоя награда
За исполненье долга.
В этом все воздаянье
За любовь и за верность»
Здесь буддийское учение дает ответ на один из главных вопросов «Повести», важных для всех Тайра на что опереться, когда верность родным означает измену государству. Вскоре после ухода в монахи Корэмори совершает самоубийство.
После войны Тайра-но Сигэхира выдают на расправу монахам города Нара, сожженного войсками Тайра. Сигэхира кается, привязав себя за руку веревкой к изваянию будды Амида, принесенному к месту казни: «Слыхал я, что Девадатта трижды впадал в величайший грех, сжег-погубил священные книги, содержащие все заветы святого вероучения, и все же, несмотря на столь тяжкие прегрешения, сам Шакьямуни предсказал, что после смерти он возродится буддой на небесах. Так святотатственные его деяния, напротив, послужили прозрению... Я, Сигэхира, тоже совершил греховный проступок, но не по собственному моему безрассудству, а лишь потому, что следовал обычаям сего мира... Кто из родившихся в стране нашей посмеет ослушаться императорского указа? Кто из живущих на сей земле осмелится нарушить отцовское приказание? Ибо нерушимо веление государя, и воле отца должно повиноваться! Так пусть же светлый взор Будды прозрит, прав я или виновен! Ныне приходит конец моей жизни, воздаяние за свершенные мной поступки наступило без промедления. Горе мое беспредельно, сердце полно раскаяния! Но мир Будды это мир милосердия, различны пути, коими ведет он смертных к спасению! В душу мне глубоко запали слова святого вероучения Тэндай: “То, что представляется нам греховным, напротив, приводит человека к спасению. Стоит хотя бы один-единственный раз воззвать к Будде, и самый страшный грех мгновенно исчезнет...” Ныне я взываю к тебе с мольбою да превратится злая карма моя в благую, дабы я возродился к жизни в Чистой обители рая!» . Здесь «Повесть» отсылает к традиции школы Тэндай, известной как «учение об исконной просветленности». В XII-XIII вв. ее нередко толковали в том смысле, что любой человек может спастись не вопреки своему несовершенству, а как раз через само это несовершенство.
«Повесть о доме Тайра» один из первых японских источников, где монахи занимаются не только изучением и толкованием текстов, обрядами, чудотворством, сострадательными делами на благо страны в целом, но еще и обращаются к людям с утешением и увещеванием. Здесь можно говорить о начале серьезных изменений, пришедшихся в основном на период Камакура, когда наряду с родовой и государственной религией появляется религия отдельного человека.
Храмы в междоусобной войне. В «Повести о доме Тайра» крупные «храмовые дома» предстают как одна из могущественных сил в государстве они располагают большими армиями, на их стороне сражаются выдающиеся воины. Кроме того, храмы обладают важными обрядовыми возможностями. При этом речь не всегда идет о чудесах как таковых, о защите «богов и будд» в этом смысле подчас «храмовые дома» действуют на равных с «воинскими», которые опираются на чудотворную защиту своих родовых божеств. Но в распоряжении «храмовой власти», в том числе и небольших молелен, и отдельных монахов, есть другое средство: право посвящать мирян в монахи, признаваемое всем обществом. И часто, хотя и не всегда, принятие монашества дает человеку шанс уцелеть в междоусобице.
Так или иначе, все враждующие стороны стремятся заручиться поддержкой храмов, и те несколько раз на протяжении войны оказываются перед выбором: с кем держать союз. Поначалу главный вопрос состоит в том, поддержат ли храмы горы Хиэй государя-монаха Госиракава в его замыслах по устранению Тайра При этом отрекшийся государь предстает как возможный глава всей монашеской общины, однако на деле он такой роли не играет.
Позже, когда принц Мотихито решается возглавить силы, враждебные Тайра, он покидает Столицу и прячется в Миидэра. Монахи этого храма начинают собирать союзников. «Повесть» приводит несколько их посланий и ответов, полученных из разных храмов Так, в храм Энрякудзи из Миидэра пишут: «Киёмори Тайра, в монашестве Дзёкай, творя произвол, вознамерился ниспровергнуть власть государей, уничтожить учение Будды, чем давно уже причиняет всем нам несказанное горе. Тайра требуют выдать принца Мотихито, ссылаясь на указ, якобы выданный государем Госиракава, но мы не можем повиноваться сему указу. Дошло до нас также, что Киёмори готовится выслать войско, дабы нас истребить. Поистине наша обитель Миидэра ныне на волосок от гибели, а это было бы величайшим бедствием и для народа, и для всего нашего государства.
Братья, наши монастыри относятся к разным школам, но мы так же, как вы, исповедуем единое вероучение Тэндай. Мы подобны двум крылам птицы, двум колесам повозки. Если погибнет одно крыло, велика будет скорбь другого! Придите же к нам на помощь, спасите нашу обитель от разрушения, и мы навеки оставим былые распри и отныне будем жить с вами в мире, как в стародавние времена
Монахи Энрякудзи сочли это послание «дерзким», так как Миидэра указывал на равенство двух храмов, а не на свою подчиненность Энрякудзи. На этом этапе войны гора Хиэй воздерживается от выступления, поскольку Тайра-но Киёмори сумел задобрить ее монахов щедрыми подарками. Многие называют такое решение позорным для монахов Тэндай.
Для храма Ко:фукудзи монахи Миидэра приводят несколько другие доводы. Они снова пишут об опасности, грозящей Закону Будды и Закону Государей, но ссылаются еще и на пример из истории Китая: «В давно прошедшие времена, когда танский император У-цзун повелел своим воинам изничтожить учение Будды, монахи обители Цинляншань с оружием в руках встали на защиту святого учения. Так получил отпор даже сам танский император. Насколько же справедливее оказать ныне сопротивление дому Тайра, гнусным заговорщикам и смутьянам! Напомним, что Тайра обрекли на дальнюю ссылку ни в чем не повинного канцлера Мотофуса, старшего в роду Фудзивара, вашего покровителя. Когда же вы смоете сей позор, если не ныне? Братья, молим вас, встанем вместе на защиту вероучения Будды, положим конец злодеяниям Киёмори! Это и будет высшим проявлением единства наших стремлений, осуществлением наших самых заветных чаяний!» Здесь упор делается на конфуцианские ценности и на семейную обиду Фудзивара.
Монахи Ко:фукудзи в ответном письме сравнивают Тайра-но Киёмори со злодеем Девадаттой из «Лотосовой сутры», главным врагом Будды Шакьямуни. Это сравнение еще и знак учтивости, коль скоро «лотосовая сутра» главный текст школы Тэндай, в том числе и храма Миидэра. О принце Мотихито они пишут: «Боги явили милость, ниспослали принцу священную колесницу, направили его стопы в ваш досточтимый храм, укрыли за вратами святилища бога Сусаноо! Это ли не благое знамение того, что несть и не будет конца могуществу императорской власти! Кто из живущих на земле не прослезился от радости, узнав, что вы, рискуя собственной жизнью, защищаете принца!» Храм Ко:фукудзи обещает прислать подкрепление в Миидэра. Но принц принимает решение отправиться в Нара, взяв с собою монахов-воинов, но не других монахов Миидэра.
Воины Тайра пускаются в погоню. У моста через реку Удзи возле храма Бё:до:ин происходит сражение, в нем несколько «монахов-воинов» совершают знаменитые подвиги Но Тайра переправляются через реку и побеждают, принц гибнет, многие его сторонники кончают самоубийством.
Тайра выступают в карательный поход, сжигают храм Миидэра. «Сгорели дотла все шестьсот тридцать семь строений и главная святыня обители изваяние бодхисатвы Мироку; сгорел Большой зал Поучений , погибли в огне колокольня, книгохранилище, свыше семи тысяч свитков сутр, привезенных из Танского царства блаженным Тисё:, и более двух тысяч священных изваяний Будды. Казалось, от такой беды навечно смолкли звуки Пяти небесных мелодий , услаждающих слух небожителей в заоблачных высях, а муки бога-дракона, снедаемого пламенем преисподней, стали еще ужасней!» . Многих из выживших монахов Миидэра возвращают в мир и отправляют в ссылку, другие находят приют в разных храмах.
Позже Тайра собирают силы для отмщения монахам Нара. Столичные сановники из рода Фудзивара пытаются предотвратить расправу, уговаривают монахов покориться, но те не соглашаются, да еще и издеваются над посланцами Фудзивара. В последние дни 1180 г. в городе Нара идут бои пешие монахи-воины против конных самураев Тайра под водительством Тайра-но Сигэхира, сына Киёмори. Многие жители Нара успевают бежать, но престарелые монахи, послушники, храмовые ученики-подростки и женщины пытаются укрыться в храмах То:дайдзи и Ко:фукудзи. Сигэхира отдает приказ сжечь оба эти храма вместе с людьми. Всего, как сообщает повесть, в огне погибло больше трех с половиной тысяч человек. При пожаре разрушилось изваяние Большого Будды, сгорели подношения в храмовых кладовых и книги в книгохранилищах. «А великий бог Касуга, покровитель вероучения Хоссо:, что испытал он в эти мгновенья? Недаром потемнела, изменила свой цвет роса на равнине Касуга, а в завыванье ветра на вершине горы Микаса слышались горестные стенанья!» Далее в «Повести» уничтожение храмов Нара называется главным злодеянием Тайра.
Одним из первых признаков близкой гибели дома Тайра служит то, что для них перестают действовать обычные обрядовые средства. Один из монахов, молившихся о помощи богов в разгроме врагов рода Тайра, уснул во время обряда и умер во сне. «Ни боги, ни будды больше не внимали молениям Тайра это было яснее ясного. В храме Ниспослания Спокойствия, Ансёдзи, праведный Дзицугэн по указанию властей молился о победе над супостатами, но по окончании службы оказалось, что запись в реестре состоявшихся в храме богослужений гласит: “Совершено молебствие об истреблении дома Тайра...”
Что это значит? спросили Дзицугэн, и монах отвечал:
Мне приказали молиться об истреблении врагов трона. А судя по всему, что ныне творится в мире, истинные враги трона не кто иные, как Тайра. Вот я и молил бога об их истреблении! Что же тут странного?
Дерзкий бонза! В ссылку его! Казнить!
Хотели было покарать Дзицугэн, но среди многочисленных забот, больших и малых, о монахе в конце концов позабыли. Говорят, что, когда настала пора владычества Минамото, властитель Камакура похвалил Дзицугэн: “Молодец! Отважный поступок!” и пожаловал ему высокий духовный сан»
Когда войска Минамото-но Ёсинака подступают к Столице, храмы горы Хиэй соглашаются поддержать их. Но после бесчинств Минамото в городе Хэйан монахи сражаются против Ёсинака на стороне отрекшегося государя Госиракава и терпят поражение. Во время боев в Столице гибнут Мэйун, настоятель Энрякудзи и Энкэй, настоятель Миидэра.
После разгрома крупнейших «храмовых домов» другие храмы продолжают участвовать в войне. Так, в пору последнего противостояния Тайра и Минамото храм Кумано делает свой выбор, опираясь на знамения: «Тандзо:, наместник Кумано, был многократно осыпан милостями Тайра, но теперь, мгновенно позабыв об этих благодеяниях, колебался: к кому примкнуть, к Тайра иль к Минамото? В храме Новый Кумано, в Танабэ, устроил он священные пляски и песнопения, вознес молитвы, и оракул возвестил ему: “Переходи на сторону белых стягов!”. Но Тандзо:, все еще сомневаясь, взял семь петухов красных и семь петухов белых и устроил петушиный бой перед храмом. Ни один красный петух не одержал верх, все оказались биты. “Перехожу на сторону Минамото!” решил Тандзо: и, собрав две тысячи челядинцев, отплыл в залив Данноура в ладьях, коих было у него больше двух сотен. На своей ладье поместил он изваяние бодхисатвы Каннон, на знамени начертал имя бога Конго:-до:дзи. Завидев корабли Тандзо:, и Тайра, и Минамото пали ниц и поклонились священному изваянию, но, когда стало ясно, что Тандзо: плывет в стан Минамото, Тайра приуныли и пали духом»
По окончании войны и Минамото, и отрекшийся государь признают за храмами Нара право мести. Пленного Тайра-но Сигэхира выдают монахам Нара, и те его казнят. Одного из сыновей Тайра-но Сигэмори, отданного когда-то в усыновление в семью Фудзивара, монахи Нара выдают людям Минамото, хотя этот человек уже не принадлежит к роду Тайра, и к тому же никогда не был воином, а занимался исключительно науками Знаменитые монахи-воины. К числу самых известных подвигов монахов-воинов относится «битва на мосту» 1180 г. Мост через реку Удзи разрушен настолько, чтобы всадники Тайра не могли проехать. Но пешие монахи выходят на него и бросают вызов противникам:
«В отдалённые времена пребывал на горе Хиэй некий злолюбивый человек по имени Сайто:-но Мусасибо:. Начал он злодействовать в возрасте двадцати одного года, умер же шестидесяти одного, но на смертном одре он восседал, выпрямив спину и сложив руки, и потому после смерти возродился в раю. Онивака в своё время слышал эту историю и подумал так: “Ежели я по примеру этого человека назовусь таким именем, то наверняка стану могучим воякой. Так пусть же у меня тоже будет имя Сайто:-но Мусасибо:. Что же касается истинного имени, то отца моего, настоятеля, зовут Бэнсё, а келья моего наставника именуется Канкэй, и я возьму из имени Бэнсё слог бэн, а из названия Канкэй – слог кэй, и будет истинным моим именем Бэнкэй». Так вчерашний Онивака стал сегодня монахом по имени Бэнкэй»
Позже он странствовал по многим храмам, имел опыт горного отшельничества. В горном храме Сёся Бэнкэй усердно предается подвижничеству, но тамошние монахи издеваются над ним из-за его уродливой внешности. Он решает поквитаться с ними, и в ходе побоища случайно поджигает храм. Виновными признают обидчиков, а не Бэнкэй.
Монах поселяется в Столице, где занимается разбоем — по ночам нападает на воинов и отнимает у них мечи. Так он собрал 999 мечей, а когда отправился за последним, тысячным, то встретил Ёсицунэ и не смог победить его. Некоторое время Бэнкэй выслеживает Ёсицунэ в городе и застает его в храме Киёмидзу. Они пререкаются, потом вместе на два голоса читают сутру, потом сражаются прямо в храме, и Ёсицунэ побеждает. Бэнкэй признает поражение и обещает служить ему.
Позже, когда Ёсицунэ вынужден скрываться от людей своего брата Ёритомо, Бэнкэй всюду сопровождает его.
Зимой в горах Ёсино беглецы доходят до берега реки, видят, что переправа невозможна. А между тем, за ними гонятся монахи-воины Ёсино и скоро настигнут их. Ёсицунэ объявляет своим людям: настало время для самоубийства. Бэнкэй обращается с молитвой к Хатиман, богу рода Минамото, прося защитить господина, и находит ниже по реке место, где можно перейти ее, держась за стволы бамбука, выросшие среди камней посередине потока. Воины перебираются на другой берег. Одному, самому старшему, Бэнкэй не дает прыгнуть, видя, что у того не хватит сил. Старика перетаскивают через реку, связав тетивы от луков.
«Оставшись один, Бэнкэй не стал прыгать там, где переправились Судья Ёсицунэ в эту пору Ёсицунэ всё еще носит звание столичного «судьи» и все остальные . Вместо этого он поднялся вверх по течению на полтора десятка шагов, счистил с края скалы рукоятью алебарды снежные сугробы и заявил:
Противно было смотреть, как вы топчетесь перед этой жалкой канавой, как вы прыгаете и отчаянно хватаетесь за эти несчастные бамбуки. Ну-ка, там, посторонитесь! Поглядите, сколь ловко перепрыгнул!»
Правда, перескочить через реку одним прыжком ему не удается. Бэнкэй падает в воду, Ёсицунэ подцепляет его крюком в виде «медвежьей лапы» за пластину панциря и вытаскивает на берег.
«Спасённый от верной гибели Бэнкэй, жалко хихикая, предстал перед господином.
Судья Ёсицунэ оглядел его и произнёс с отвращением:
Ну что? Сладка ли доля отъявленного болтуна?
Бэнкэй ответил на это игриво:
Ошибки случаются. Говорят, иной раз плошал и сам Конфуций.
Все снова двинулись в путь, а Бэнкэй задержался и подошёл к бамбукам. Присев на корточки перед тремя бамбуковыми стволами, он обнажил свой меч “Иватоси” «Пронзатель Скал» и обратился к ним, словно к людям, с такой прочувствованной речью:
Бамбук живое существо, и я тоже живой человек. У бамбука есть корень, и, когда приходит весёлая зелёная весна, от него вновь у всех на глазах поднимается росток. А у нас ведётся не так: коль мы раз умираем, то второй раз не возвращаемся к жизни. Мне жаль рубить вас, бамбуки, но что поделать, иначе погибнем мы!
И он их срубил, завалил комли снегом, а верхушки с листвой выставил над волнами реки.
Нагнав Судью Ёсицунэ, он сказал:
Я там подправил немного наши следы»
Преследователи пробуют переправиться тем же способом, что и беглецы. Трое монахов Ёсино идут первыми, хватаются за стволы бамбука и падают в воду. Остальные решают вернуться, а Бэнкэй с другого берега окликает их и исполняет пляску рамбёси с издевательской песенкой, а один из воинов Ёсицунэ подыгрывает ему, отбивая такт стрелой по нижней части лука.
Когда Ёсицунэ и его люди пробираются в восточные земли, Бэнкэй предлагает переодеться странствующими горными подвижниками ямабуси. Он объясняет: и сам Ёсицунэ, и многие из его воинов либо воспитывались в храмах, либо подолгу жили в них, и изобразить монахов вполне смогут. «Прикинуться ямабуси ничего не стоит, если умеешь читать покаянные молитвы по “Лотосовой сутре” и взывать к Будде согласно сутре «Амида». Решайтесь смело, господин!» Для всех своих спутников Бэнкэй выдумывает монашеские прозвища, Ёсицунэ он называет Яматобо: монах из Ямато Среди указаний, как вести себя в дороге, Бэнкэй особенно настаивает на одном: никогда и нигде не пытаться заплатить за проход, за перевоз и за ночлег. Ведь ямабуси монахи, по определению нищие странники, и значит, они никому не платят, а наоборот, собирают пожертвования, где только можно. Сказание» так описывает наряд и снаряжение монаха: «Бэнкэй, который выступал предводителем, надел на себя безупречно белую рубаху дзёэ с короткими рукавами, затянул ноги исчерна-синими ноговицами хабаки * и обулся в соломенные сандалии. Штанины хакама он подвязал повыше, на голову щегольски нахлобучил шапочку токин, а к поясу подвесил огромный свой меч «Иватоси» вместе с раковиной хорагаи**. Слуга его, ставший при нём послушником, тащил на себе переносной алтарь ои***, к ножкам которого была привязана секира с лезвием в восемь сун, украшенным вырезом в виде кабаньего глаза. Там же был приторочен поперёк меч длиной в четыре сяку и пять сун. Аппарэ, что за великолепный вид был у предводителя!»
Сожжение храма Киёмидзу
Если бы монахи Святой горы ответили таким же бесчинством, то, верно, завязалась бы изрядная потасовка, но оттого ли, что задумали они нечто совсем иное, никто из них не промолвил ни слова. И то сказать, ведь совершалось погребение покойного государя, казалось бы, даже бесчувственные деревья и травы должны поникнуть от горя; а между тем и благородные, и низкорож-денные, испуганные этим непристойным событием, все как один разбежались кто куда, не помня себя от страха.
Спустя два дня, в час Коня вдруг прошел слух, что монахи Святой горы несметной толпой спускаются вниз, в столицу. Самураи и чиновники Сыскного ведомства прискакали к западному подножью горы, чтобы преградить им путь, но монахи без труда смяли их ряды и ворвались в город. И тут неизвестно кто сболтнул, будто прежний император Го-Сиракава нарочно приказал монахам спуститься с горы в столицу, дабы с их помощью расправиться с домом Тайра. По этой причине отряды самураев вступили во дворец и взяли под охрану все помещения дворцовой стражи у ворот на всех четырех сторонах ограды. Все родичи Тайра без промедления собрались в Рокухаре. Сам прежний государь Го-Сиракава поспешно прибыл туда же.
Князь Киёмори в ту пору он был всего лишь дайнагоном был чрезвычайно испуган этими слухами. Напрасно успокаивал его сын, князь Сигэмори, повторяя: «Не может того быть!» Все в Рокухаре ходило ходуном, шумело и волновалось.
Меж тем монахи горы и думать не думали нападать на дом Тайра. Вовсе не приближаясь к Рокухаре, они обрушились на совершенно непричастный к минувшей ссоре монастырь Киёмидзу и все там сожгли дотла, не пощадив ни одного строения ни главного храма, ни монашеских келий, ибо храм Киёмидзу подчинялся монастырю Кофукудзи в Наре. То была месть за позор, пережитый монахами горы во время похорон покойного императора Нидзё.
Наутро у ворот сожженного храма кто-то воткнул доску с надписью: «Вера в Каннон превращает геенну огненную в прохладный пруд!» твердили вы. Что, помогла вам ваша молитва?!» А день спустя появилась ответная надпись: «Благость Каннон непостижима и вечна, неисповедимы ее пути!»
Когда монахи вернулись обратно к себе на гору, прежний государь Го-Сиракава тоже отбыл из Рокухары в свой дворец Обитель Веры, Ходзюдзи Провожал его одни князь Сигэмори, отец, князь Киёмори, остался из предосторожности дома. Когда Сигэмори возвратился обратно, отец сказал ему:
Недаром государь пожаловал самолично к нам сюда, в Рокухару! Не зря возникли все эти слухи! Он давным-давно задумал извести весь наш род, да и все его приближенные советуют ему то же! Надо быть начеку!
Прошу вас, ни единым словом, ни намеком не выказывайте подобных подозрений! ответил князь Сигэмори. Это только привлечет внимание и причинит нам один лишь вред. А что до этих слухов, то, если вы будете во всем повиноваться монаршей воле и милосердно относиться к людям, боги и будды защитят вас, и никакой беды с вами не приключится! И, сказав так, он удалился в свою усадьбу Комацу.
Сигэмори, как всегда, слишком уж благодушен! только и вымолвил в ответ князь Киёмори.
А государь, вернувшись к себе, обратился к многочисленным своим приближенным:
Поистине у меня и в мыслях не было ничего такого, о чем толкует молва! И кто их только распустил, эти слухи!
В этот час находился тут инок Сайко, одни из самых влиятельных сановников при дворе государя. Он сказал:
Недаром говорится: «Небо лишено дара речи. Свою волю оно вещает устами смертных». Семейство Тайра ведет себя не по праву своевольно и дерзко: возможно, в этих слухах явлена воля Неба!
«Безрассудные речи! услышав его слова, зашептались между собой царедворцы. У стен есть уши! О страх и ужас!»
Кабуро
Случилось так, что в 3-м году Нинъан, в одиннадцатый день одиннадцатого месяца, князь Киёмори, пятидесяти лет от роду, внезапно занемог и, дабы не расстаться с жизнью, поспешно принял духовный сан. В монашестве взял он имя Дзёкай Океан Чистоты. Поступок сей и впрямь, как видно, был угоден богам мгновенно исцелился он от тяжкого недута и прожил столько лет, сколько было уготовано ему свыше. Как гнутся под порывами ветра деревья и травы, так покорно склонялись перед ним люди; как земля впитывает струи дождя, так все вокруг смиренно повиновалось его приказам.
Самые знатные вельможи, самые храбрые витязи не могли соперничать с многочисленными отпрысками семейства новоявленного инока Киёмори, владельца усадьбы в Рокухаре. А князь Токитада, шурин Правителя-инока так прямо и говорил: «Тот не человек, кто не из нашего рода!» Немудрено, что все старались любым способом породниться с домом Тайра. Во всем, что ни возьми, будь то покрой одежды или обычай по-особому носить шапку, стоило только заикнуться, что так принято в Рокухаре, как все спешили сделать так же.
Но так уж повелось в нашем мире, что какой бы добродетельный государь, какой бы мудрый регент или канцлер ни стоял у кормила власти, всегда найдутся никчемные людишки, обойденные судьбой неудачники, в укромном месте, где никто их не слышит, осуждают и бранят они власти предержащие: однако в те годы, когда процветал весь род Правителя-инока, не было ни единого человека, который решился бы поносить семейство Тайра.
А все оттого, что Правитель-инок собрал триста отроков че тырнадцати-пятнадцати лет и взял их к себе на службу; подрезали им волосы в кружок, сделали прическу кабуро и одели в одинаковые красные куртки. День и ночь бродили они по улицам, выискивая в городе крамолу. И стоило хоть одному из них услышать, что кто-то дурно отзывается о доме Тайра, тотчас созывал он своих дружков, гурьбой врывались они в жилище неосторожного, всю утварь, все имущество разоряли и отбирали, а хозяина вязали и тащили в Рокухару. Вот почему как бы плохо ни относились люди к многочисленным отпрыскам дома Тайра, как бы ни судили о них в душе, никто не осмеливался сказать о том вслух.
При одном лишь слове «кабуро!» и верховая лошадь, и запряженная волами повозка спешили свернуть в переулок. И в запретные дворцовые ворота входили и выходили кабуро без спроса, никто не смел спросить у них имя: столичные чиновники отводили глаза, притворяясь, будто не видят
Крепость Хиути
Есинака из Кисо, сам постоянно пребывая в краю Синано, воздвиг в соседнем краю Этидзэн крепость Хиути; свыше шести тысяч его вассалов держали там оборону. С самого основания Хиути считалась неприступной твердыней. Со всех сторон крепость окружали горные кряжи. Куда ни глянь, всюду высились отвесные скалы. А перед крепостью струились две речки, Нооми и Синдо. У их слияния защитники крепости вбили раздвоенные колья, нагромоздили запруду из могучих деревьев, преградив путь потоку, и вода разлилась, образовав водоем у подножья гор на западе и востоке, как если бы крепость стояла на берегу глубокого озера. Все было здесь точь-в-точь как сказано у поэта
Тонут в лазури
тени Южной горы.
В чаше озерной
прозрачна, чиста вода.
Солнце померкло.
От алых бликов пестры,
К берегу волны
бегут за грядой гряда...
Говорят, будто в Индии есть прославленный пруд Прохлады, где дно усыпано золотым и серебряным песком, а в Ханьском царстве при мудром правителе боевые суда бороздили гладь водоема Куньмин...Но не таков был рукотворный водоем в Хиути здесь соорудили плотину и замутили ясные воды лишь для обмана! Остановившись у подножья горы на другом берегу, войско Тайра проводило дни, понапрасну теряя время, ибо без кораблей крепость Хиути была неприступна.
Был среди защитников крепости некий Саймэй, управитель храма Источник Мира, Хэйсэндзи, в сердце своем глубоко преданный дому Тайра. Написав им послание, он вложил записку в полое древко стрелы и, украдкой обогнув подножье горы, тайно пустил эту стрелу в боевой стан Тайра.
«Это озеро не природный водоем, а просто-напросто временная запруда. С наступлением ночи пошлите рядовых пехотинцев разрушить ее, и вода схлынет мгновенно. Тогда и переправляйтесь без промедления, место здесь для коней удобное. А я приду на подмогу с тыла.
К сему руку приложил Саймэй, управитель храма Хэйсэндзи».
Обрадовался князь Корэмори и тотчас послал пеших воинов разрушить запруду. Саймэй говорил правду уж на что полноводным казалось озеро, но речки-то были горные, и вся вода ушла очень быстро. Не теряя ни единого мига, войско Тайра подступило к твердыне. Защитникам крепости удалось час-другой держать оборону, но врагов было много, а своих мало; ясно, что их неминуемо ждало поражение. Один лишь Саймэй сохранял верность Тайра, другие же воины-самураи, хоть и пришлось им оставить крепость, все еще не желали покориться Тайра и бежали в край Кага. Там они укрепились в Сираяме-Кавати. Но Тайра вскоре нагрянули и туда следом за беглецами и сожгли дотла все их заслоны. Казалось, никто и ничто не устоит перед натиском Тайра! Из ближнего селения отправили в столицу гонца с известием о победе, а там князь Мунэмори и все остальные члены семейства Тайра возликовали и снова воспрянули духом!
В восьмой день пятой луны Тайра собрали все свое воинство в долине Синохара, что в краю Кага. Сто тысяч воинов разделили на две дружины одна составляла главные силы, другой предстояло пойти в обход, чтобы ударить на врага с тыла. Военачальниками главного войска были князья Корэмори и его двоюродный брат Митимори. Старшим самураем назначили Моритоси, прежнего правителя Эттю. Семьдесят тысяч всадников направились к вершине Тонами, разделявшей земли Кага и Эттю.
Вспомогательную дружину тридцать тысяч всадников возглавляли Таданори, правитель Сацумы, и Томомори, правитель Микавы, а старшим самураем был у них Сабуродзаэмон, уроженец земли Мусаси. Все они подступили к горе Сиояма, на границе между землями Эттю и Ното.
О ту пору Кисо пребывал в управе земли Этиго. Услышав о приближении Тайра, он поскакал им навстречу, ведя с собой пятьдесят тысяч всадников. Свое войско он разделил на семь дружин, ибо верил, что число семь сулит ему удачу в бою.
Первую дружину десять тысяч всадников под началом дяди своего Юкииэ он отправил к вершине Сихо.
Вторую семь тысяч всадников во главе с самураями Нисиной, Ямадой и Таканаси послал к Черному холму Курояма.
Третьей дружине семи тысячам всадников во главе с братьями Канэмицу и Канэюки велел встать у южных склонов Черного холма.
Еще десять тысяч воинов скрытно встали у подножья Черного холма к югу от вершины Тонами, в Ивовой и Рябиновой рощах.
Шесть тысяч всадников под началом Канэхиры Имаи, молочного брата Кисо, переправились через Васи-но-сэ, Орлиные Перекаты, и укрылись в лесу Хиномия.
Сам же Кисо с десятитысячным войском преодолев речные перекаты Оябэ, подошел с севера к отрогам горы Тонами и раскинул боевой стан в Ханю.
СВИТОК ОДИННАДЦАТЫЙ Оборотные» весла
В десятый день первой луны 2-го года Гэнряку Куро Ёсицунэ явился во дворец государя-инока и через Ясуцунэ, Главного казначея, доложил государю:
Боги отвергли семейство Тайра, сам государь-инок от них отвернулся… Покинув столицу, превратились Они в скитальцев, блуждающих по воле волн в море! Прискорбно, что вот уже три долгих года все еще не удается с ними покончить, оттого и многие земли, захваченные Тайра, для нас закрыты. Ныне я, Ёсицунэ, принял решение: я не вернусь в столицу, пока окончательно не разгромлю Тайра, даже если придется гнать и преследовать их вплоть до острова Демонов, до страны Когурё, до Индии и Китая! так говорил он, и слова его звучали твердо, надежно.
Государь, несказанно обрадованный, соизволил ответить:
Спеши же, не разбирая дня и ночи, поскорее решить дело победой!
Возвратившись в свою усадьбу, Ёсицунэ сказал, обращаясь к своим вассалам, уроженцам востока:
По поручению властелина Камакуры, я, Ёсицунэ, ныне получил приказание от государя покончить с семейством Тайра и буду гнать и преследовать их на суше, пока достанет места поставить копыто коням, на море пока весла смогут загребать воду! Те же из вас, кто хоть в малой степени питает сомнения в успехе, ступайте прямо отсюда домой без промедления!
Меж тем в Ясиме, словно конь быстроногий, уносились прочь дни и луны Вот уже первая луна миновала, наступила вторая… Казалось, лишь вчера увяли весенние травы, а уж на смену им повеял осенний ветер. Улеглись осенние вихри, и вновь зазеленели весенние злаки… Год встречали, год провожали, оглянуться не успели, как миновали долгих три года. Вот тогда-то и разнеслись внезапно недобрые вести: «Из восточных земель в столицу прибыло новое войско, десятки тысяч могучих воинов-самураев, чтобы идти на нас походом!» И еще говорили: «Самураи острова Кюсю кланы Хэцуги, Мацура и Усуки все перешли на сторону Минамото и тоже нагрянут сюда, в Ясиму!» В испуге внимали Тайра этим известиям, сердца замирали от страха, а женщины, во главе с государыней Кэнрэймонъин и госпожой Ниидоно, собираясь вместе, горевали и сокрушались: «Какие новые беды доведется нам всем увидеть? Какие новые печальные вести доведется услышать?»
Воины севера и востока видели от нас немало щедрых благодеяний, сказал князь Томомори, но забыли добро, нарушили обет верности и переметнулись к Ёритомо и Ёсинаке… Я заранее предвидел, что и в западных землях самураи проявят такое же вероломство! Оттого-то и твердил я, что надобно оставаться в столице и будь что будет, пусть судьба наша там и решится! Но другие со мной не согласились, а я не проявил достаточного упорства… Безрассудно покинули мы столицу, направляясь неведомо куда, и теперь о досада, о горечь! воочию видим, в сколь бедственном положении мы очутились!
В третий день второй луны того же года Куро Ёсицунэ покинул столицу и, собрав корабли в гавани Ватанабэ, что в краю Сэтцу, готовился ударить оттуда на крепость Тайра в Ясиме. Нориёри, правитель Микавы, тоже выступил в тот же день из столицы и собрал боевые суда в краю Сэтцу, в заливе Кандзаки, чтобы отплыть оттуда в земли Санъёдо.
В тринадцатый день той же луны из дворцового Ведомства культов отправили государственных посланцев с гохэй ритуальными дарами в храм Великой богини в Исэ, в храмы Ивасимидзу, Камо и Касуга, с августейшим указом всем жрецам возносить молитвы богам в главных храмах и в подведомственных кумирнях: «Да помогут боги благополучному возвращению в столицу императора и трех священных регалий!»
В шестнадцатый день той же луны Минамото уже готовились отвязать кормовые канаты на боевых судах, стоявших рядами в обеих гаванях, Кандзаки и Ватанабэ, как вдруг налетел, ломая деревья, ураганный северный ветер, взметнул бурные волны и так сильно повредил корабли, что и думать нельзя было о том, чтобы выйти в море. В тот день решили остаться, дабы исправить поломки. В гавани Ватанабэ собрались самураи, и владетельные, и худородные, и стали держать совет.
Правду сказать, мы неопытны в сражениях на море, говорили они. Как же нам быть?
Что, если в предвидении битвы поставить на суда «оборотные» весла? предложил Кадзихара.
Что такое «оборотные» весла? спросил Ёсицунэ.
Когда скачешь верхом, отвечал ему Кадзихара, коня нетрудно повернуть и влево, и вправо. Но повернуть вспять корабль нелегкое дело! Оттого я и говорю давайте поставим весла и на носу, и на корме, установим руль и слева, и справа, чтобы в случае надобности легко и быстро поворотить судно!
На войне нередко бывает, сказал Ёсицунэ, что при неблагоприятном ходе сражения приходится отступать, даже если, отправляясь на битву, поклялся не делать назад ни шагу… Таков обычный закон войны! Но хорошо ли заранее готовиться к бегству? Это дурное предзнаменование, сулящее неудачу в самом начале похода! Господа, «оборотные» весла, «возвратные» весла называйте их как угодно, а мне, Ёсицунэ, хватит обычных весел!
Хорошим полководцем называют того, сказал Кадзихара, кто скачет впереди войска там, где это необходимо, и отступает там, где надлежит соблюдать осторожность, кто бережет свою жизнь и громит врага; такой полководец истинно совершенный военачальник! Тот же, кто знай себе ломится напролом, не полководец, а просто-напросто дикий кабан, такого не назовешь настоящим сегуном!
Не знаю, кабан ли, баран ли, отвечал Ёсицунэ, но битва приносит радость лишь тогда, когда движешься все вперед и вперед, наступаешь и побеждаешь! И, услышав его ответ, все самураи не решились громко смеяться, опасаясь вызвать гнев Кадзихары, но переглянулись с понимающим видом и стали шептаться, что между Ёсицунэ и Кадзихарой, кажется, уже возникла размолвка.
Меж тем постепенно стемнело; с наступлением ночи Ёсицунэ сказал:
Повреждения исправлены, корабли опять стали как новые! По этому случаю поднесите всем закуску и сакэ! Давайте же, господа, поднимем заздравную чару и отпразднуем это событие! И он притворился, что готовится к пиршеству, а сам тем временем приказал под шумок доставить на корабли оружие, провиант и коней и подгонял неустанно: «Скорей! Скорей!»
Ветер хоть и попутный, но сила его необычна! сказали гребцы и кормчий. В открытом море ураган, наверно, свирепствует еще больше! Разве можно пускаться в плавание при такой непогоде?
Услышав эти слова, разгневался Ёсицунэ.
Где кому суждено погибнуть на равнине, в горах ли, утонуть в реке или в море — все во власти кармы, унаследованной из прошлых рождений! А что бы вы стали делать, если бы ураган застиг нас в открытом море? Я был бы не прав, если б вздумал плыть против ветра, но сейчас-то ветер как раз попутный! Не велика беда, если он дует чересчур сильно! Застрелите всех до единого этих смердов, если они тотчас же не выйдут в море!
Повинуясь его приказу, вперед выступили Цугинобу Сатоо из Осю и Ёсимори из Исэ. Вложив стрелы в луки, они сказали:
Что за неуместные речи! Поживей управляйтесь, таков приказ господина! А не захотите повиноваться, не отправите судно перестреляем всех до одного человека!
Погибать ли здесь от стрелы или утонуть в море все едино! сказали корабельщики, услышав такие речи. Если ветер окажется слишком сильным, что ж, пусть он мчит нас в объятия смерти! Так и так умирать!.. Но все же из двухсот судов только пять отважились выйти в море, а прочие все остались, то ли испугавшись сильного ветра, то ли опасаясь вызвать гнев Кадзихары.
Если другие не решаются выйти, это не означает, что мы тоже должны остаться! сказал Ёсицунэ. При обычной погоде враг начеку, врасплох его не застанешь. Но в такой ураган, в такую свирепую бурю противник никак не ждет нападения! Тут-то мы и нагрянем! Только так и нужно разить врага!
Из пяти судов, вышедших в море, первой отплыла ладья самого Ёсицунэ, за ней следовали Нобуцуна Тасиро, отец и сын Готоо, братья Канэко и последним плыл Тадатоси, ведавший всеми судами.
Пусть никто не зажигает огней! приказал Ёсицунэ. Считайте мой корабль главным и следите за огнями, горящими на носу и на корме. Слишком много огней привлекут внимание противника, и он приготовится к отражению атаки…
Так всю ночь напролет неслись они по волнам, и путь, обычно отнимающий целых три дня, покрыли за три часа. В час Быка отплыли они из гавани Ватанабэ, а уже на следующее утро, в час Зайца, ветер прибил их к берегам земли Ава.
2. Кацуура залив победы
При свете утра видно было, что на берегу там и сям мелькают алые стяги.
Глядите! сказал Ёсицунэ. То готовится праздник нашей победы! Но если мы причалим суда к самому берегу, чтобы спустить на сушу коней, то станем мишенью для стрел врага! Сгоните коней прямо в воду, хорошенько привяжите их к кораблям, и пусть они плывут за кормой. Когда же кони коснутся ногами дна и вода будет им всего лишь по брюхо, садитесь верхом и скачите вперед, воины!
На всех ладьях везли доспехи и провиант, коней же удалось разместить не больше пяти или шести десятков. Как только суда приблизились к берегу, все вскочили в седло и поскакали вперед с громкими криками. Вражеские воины даже короткое время не смогли противостоять натиску и поспешно отступили от берега на расстояние примерно трех те.
Ёсицунэ остановился у кромки воды, чтобы дать коню передышку, и, призвав Ёсимори из Исэ, сказал:
В этом вражеском отряде есть, наверно, полезные для нас люди… Доставь сюда одного из них. Есть о чем его расспросить!
Поклонился Ёсимори и, повинуясь приказу, совсем один, без спутников, помчался к вражьему стану. Неизвестно, что и как он сказал там, но назад он вернулся вместе с самураем лет сорока, причем тот уже снял шлем и ослабил тетиву лука.
Кто таков? спросил Ёсицунэ, и самурай ответил:
Я уроженец здешнего края, округи Бандзай, зовут меня Тикаиэ Кондо!
Как бы тебя ни звали, это мне безразлично… Оставьте ему доспехи! Будешь нам провожатым в Ясиму. А вы, воины, не спускайте с него глаз и, если вздумает бежать, убейте! приказал Ёсицунэ.
Как называется это место? спросил он.
Кацуура, залив Победы! Ёсицунэ засмеялся.
Стараешься угодить нам! сказал он, но самурай возразил:
Нет, это правда. Кацуура, залив Победы. Иногда говорят Ка-цура, потому что простолюдинам так легче произнести это слово, но пишется оно двумя иероглифами: «залив» и «победа».
Слышите, воины? воскликнул Ёсицунэ. Счастливое предзнаменование! Ёсицунэ, собираясь на битву, пристает к берегу в заливе Победы!.. Скажи, а нет ли здесь, в окрестностях, вассалов Тайра, способных послать нам стрелы в спину?
Есть! Это Ёситоо, младший брат Сигэёси из Авы.
Что ж, коли так, прежде всего расправимся с Ёситоо! сказал Ёсицунэ и, отобрав из сотни челядинцев этого Тикаиэ десятка три самых могучих всадников, присоединил их к своей дружине.
И вот нагрянули они в усадьбу Ёситоо. Оказалось, что с трех сторон там болото, с четвертой ров. Отсюда и ударили на крепость воины Ёсицунэ, разразившись дружным боевым кличем. Защитники крепости, выставив луки, разом стреляли, дождем стрел поливали, но воины Минамото, ничуть не дрогнув, накренив защитные пластины шлемов, с воплями, с криками наступали и вскоре ворвались в крепость. Поняв, как видно, что ему не выдержать натиск, Ёситоо приказал челядинцам прикрывать его, стреляя из луков, а сам вскочил в седло и, хоть был, казалось, на волосок от гибели, все-таки сумел ускользнуть, ибо конь под ним был могучий. Ёсицунэ приказал отрезать головы двум десяткам воинов Ёситоо, прикрывавших бегство своего господина, и принес эти головы в дар богу войны.
Удачное начало похода! ликовал он, и все его воины на радостях издали дружный боевой клич.
Много ли войска у Тайра? спросил Ёсицунэ у Тикаиэ.
Никак не больше тысячи всадников!
Отчего же так мало?
Оттого что Тайра разослали отряды по пятьдесят, по сто всадников по всем соседним заливам и бухтам, по многочисленным ближним островкам. Вдобавок Дэннайдзаэмон Нориёси, сын Сигэёси из Авы, во главе трех тысяч всадников, отправился в край Иё, дабы покарать вассала своего, Митинобу Кавано, за то, что тот, вопреки приказанию, не явился в Ясиму, сколько его ни звали…
Выходит, мы прибыли в удачное время! А далеко ли отсюда до Ясимы?
Примерно два дня пути.
Тогда вперед, пока враг о нас не проведал! И Ёсицунэ двинул коня сперва шагом, потом рысью, галопом… Так, всю ночь проведя в седле, преодолели они перевал Оосаку, разделяющий земли Сануки и Ава.
Около полуночи повстречался им человек с письмом в руках, и они с ним разговорились. Стояла темная ночь, и человек этот, приняв их, как видно, за своих воинов, что едут назад, в Ясиму, откровенно, доверчиво обо всем рассказал, не подозревая ни сном ни духом, что перед ним враги.
Кому и куда несешь письмо?
Князю Мунэмори в Ясиму.
От кого?
От супруги князя в столице.
Что она пишет?
Да ничего особенно важного… Дескать, воинство Минамото выступило в поход и уже приблизилось к устью реки ёдо. Об этом она и пишет.
В самом деле! Так оно, наверно, и есть… Мы тоже едем в Ясиму, но дороги не знаем. Укажи путь!
Я часто хожу этой дорогой и хорошо знаю местность, так что дозвольте сопровождать вас!
Тогда Ёсицунэ приказал: «Отнимите у него письмо! А его свяжите, да смотрите не убивайте, зачем грешить понапрасну!»
У посланца отняли письмо, а самого привязали в лесу к дереву и поехали дальше.
Ёсицунэ развернул письмо. Почерк и впрямь походил на женскую руку. «Куро Ёсицунэ ловок, проворен, скор на решения, гласило послание. Сдается мне, что он не устрашится ни урагана, ни бури на море, того и гляди, нагрянет он к вам, в Ясиму. Будьте начеку, войско свое не распыляйте!»
Это письмо послало мне само Небо! Я покажу его властелину Камакуры! воскликнул Ёсицунэ и бережно спрятал послание.
На следующий, восемнадцатый день, в час Тигра, спустились они в Хикэду в краю Сануки, спешились и дали передышку людям и коням. Отсюда, через селения Нюноя и Сиротори, подступили они наконец совсем близко к укреплениям Ясимы. Тут Ёсицунэ снова призвал Тикаиэ.
Какие укрепления в Ясиме? спросил он.
Да будет вам известно, что море там очень мелко. В часы отлива между крепостью и сушей воды недостанет даже по брюхо коням!
Так не будем же медлить! Вперед! воскликнул Ёсицунэ, и, предав огню хижины в селении Такамацу, вся дружина помчалась вперед к Ясиме.
Меж тем Дэннайдзаэмон Нориёси, сын и наследник Сигэёси из Авы, возвратился в Ясиму. С отрядом в три тысячи всадников ездил он в край Иё проучить вассала своего Митинобу Кавано, ибо тот, не подчинившись приказу, так и не прибыл в Ясиму, сколько его ни звали. Самого Кавано захватить не удалось, он скрылся. Отрезав головы более чем сотне его дружинников, Дэннайдзаэмон с трофеями вернулся в Ясиму. Но смотр мертвым головам не подобает производить близ покоев, где обитает сам император, и потому головы выставили возле резиденции князя Мунэмори. Всего насчитали сто пятьдесят шесть голов, когда внезапно раздался тревожный крик «Над селением Такамацу виднеется зарево!»
Днем?! Такой пожар не простая оплошность!.. Не иначе как враг нагрянул и поджег селение! Сомнения нет, на нас идет огромная сила! Если нас окружат, мы погибли! Скорее, скорее на корабли, отплывем в море!
У Главных ворот, у самого берега, стояло на привязи множество кораблей. К ним-то и поспешили все Тайра, торопясь обогнать друг друга. На корабль взошла государыня Кэнрэймонъин, госпожа Ниидоно и все прочие дамы. Князь Мунэмори с сыном вскочили вместе в одну ладью. Другие сели куда придется и не успели отплыть, кто подальше, кто ближе, как на берегу, у Главных ворот, появились всадники Минамото несколько десятков вооруженных до зубов воинов. А время было самый разгар отлива, на мелководье вода едва доходила коням до брюха, а то всего лишь до задних бабок, местами было даже еще помельче. Сквозь брызги, взлетающие из-под конских копыт, смешанные с туманной утренней дымкой, смутным видением разом взметнулись ввысь белые стяги, и Тайра видно, счастье окончательно от них отвернулось! решили, что у Минамото несметное войско! А Ёсицунэ, дабы враг не понял, как мало у него войска, нарочно продвигался вперед небольшими отрядами по пять, по семь, по десять всадников. Стремя к стремени, тесным строем неудержимо мчались они вперед!
3. Смерть Цугинобу
В тот день Куро Ёсицунэ облачился в кафтан из красной парчи и поверх него в панцирь, скрепленный шнуром лилового цвета, вверху светлым, а книзу темным, опоясался мечом с золотою насечкой, взял стрелы с оперением, вперемешку белым и черным. Сжимая в руке лук, туго оплетенный лакированным пальмовым волокном, устремил он грозный взгляд на корабли Тайра и громким голосом возгласил свое имя:
Я посланец государя-инока, чиновник пятого ранга Сыскного ведомства Куро Ёсицунэ!
Вслед за ним объявили свои имена самураи Нобуцуна Тасиро из Идзу, братья Иэтада и Тиканори Канэко из края Мусаси, Ёсимори из Исэ. Тут подоспели, примчавшись один за другим, громко выкликая свои имена, Санэмото Готоо и его сын Мотокиё, братья Цугинобу и Таданобу Сатоо из Осю, Гэндзо Эда, Таро Кумаи и Мусасибо Бэнкэй.
Стреляйте, стреляйте в них! закричали Тайра, и с кораблей полетели стрелы, иные редко, с дальнего расстояния, другие, ближние, непрерывным дождем. В свою очередь, воины Минамото тоже стреляли по вражеским кораблям со всех сторон, и слева, и справа. Укрывая коней за кораблями, оставшимися на суше, с громким криком рвались они в бой. Только Санэмото Готоо, старый, бывалый воин, не участвуя в перестрелке, прямиком поскакал ко дворцу, поджег его сразу в десятке мест, и дворец мгновенно сгорел дотла, обратившись в пепел и дым.
Князь Мунэмори призвал своих самураев.
Велико ли войско у Минамото? спросил он.
Покамест вражеских всадников не больше семи или восьми десятков! отвечали вассалы.
О горе! У нас достало бы силы одолеть их! Ведь у нас больше воинов, чем волос на голове у врагов! Надо было окружить их и уничтожить, а мы в страхе поспешили на корабли и позволили врагам сжечь дворец! Где Норицунэ, правитель Ното? Пусть он выйдет на берег и примет вызов!
Слышу и повинуюсь! ответил правитель Ното и, усевшись в небольшую ладью вместе с самураем Морицугу из Эттю, подплыл к берегу и причалил ладью напротив сгоревших Главных ворот. Ёсицунэ с дружиной подъехали на расстояние полета стрелы и остановили коней. Морицугу, поднявшись во весь рост на носу ладьи, крикнул громовым голосом:
Донеслось до ушей моих, будто вы объявляли свои имена, но за дальностью расстояния, в море, не расслышал я ни настоящих имен, ни прозвищ! Кто сегодня главный военачальник в воинстве Минамото?
Тут выступил вперед Ёсимори из Исэ.
Праздный вопрос! Разве и так не ясно, что это Куро Ёсицунэ, потомок императора Сэйвы в десятом колене, младший брат властителя Камакуры Ёритомо!
Вот как! отвечал Морицугу. Уж не тот ли это юнец, у которого убили отца в смуту Хэйдзи? Сироту отдали в служки в храм на горе Курама, потом он стал мальчишкой на побегушках у торговца золотом, таскал на спине поклажу, а после удрал в далекий край Осю… Не об этом ли юнце идет речь?
Не смей оскорблять нашего господина, не то язык у тебя отсохнет! отвечал Ёсимори. А ты, выходит, тот самый, кто едва унес ноги после разгрома в битве в Тонами и, как нищий побирушка, скитался по дорогам в северных землях, пока наконец, обливаясь слезами, не приполз обратно в столицу!
С какой стати мне побираться? снова отвечал Морицугу. Я служу достаточно щедрому господину! А вот ты-то как раз и промышлял разбоем на горе Судзука, в краю Исэ, и тем кормил своих домочадцев, да и себе грабежом добывал пропитание!
Тут вмешался Иэтада Канэко.
Господа, прекратите бесполезную перебранку! сказал он. Если станете поносить друг друга, выдумывая всякие небылицы, вряд ли удастся вам переспорить друг друга! Воины Тайра, ужели весной минувшего года, в битве при Ити-но-тани, вы недостаточно нагляделись на молодецкую удаль уроженцев Мусаси и Сагами, земель востока? И не успел он договорить, как стоявший рядом младший брат его, Ёити Насу, вложил длинную, в двенадцать пядей, стрелу в мощный свой лук и, с силой натянув тетиву, спустил стрелу. Со свистом полетела стрела и вонзилась в нагрудную пластину панциря Морицугу, пробила ее, да так в панцире и застряла. На этом сразу закончилась словесная перепалка.
Норицунэ, правитель Ното, надел панцирь, скрепленный узорным китайским шнуром, не на боевой кафтан, как обычно, а прямо на узорчатую нижнюю одежду косодэ, ибо, сказал он, «в битве на море свои порядки!», опоясался могучим мечом, вложил в колчан двадцать четыре стрелы с оперением из темных орлиных перьев, взял в руки лук, туго оплетенный лакированным пальмовым волокном. Во всей столице не было равных ему стрелков из лука, его стрелы всегда разили без промаха. Вот и теперь он целился только в Ёсицунэ, пренебрегая другими. Но воины Минамото — братья Цугинобу и Таданобу, Ёсимори из Исэ, Хироцуна Гэмпати, Гэндзо Эда, Таро Кумаи, Мусасибо Бэнкэй и все другие, каждый из коих равнялся тысяче, понимая, к чему стремится правитель Ното, дружно закрывали своего господина, равняя головами коней, и правителю Ното никак не удавалось прицелиться в Ёсицунэ.
Эй, прочь с дороги, расступитесь, вы, смерды! кричал он, вкладывая стрелу одну за другой, спуская тетиву, без перерыва стрелял в разные стороны, и там, куда долетали его стрелы, больше десяти всадников свалились с коней, несмотря на то что все одеты были в доспехи. Упал и Цугинобу Сатоо из Осю, пронзенный насквозь с левого плеча до правого бока, тяжко рухнул на землю, не удержавшись в седле даже на короткое время.
У правителя Ното был паж, могучий богатырь Кикуо. Обнажив алебарду на белом древке, он бросился вперед, чтобы снять голову упавшему Цугинобу, но в этот миг Таданобу, стремясь не допустить, чтобы враг отрезал голову брату, с силой натянул тетиву и послал стрелу. Вонзившись между защитными пластинами панциря, стрела пронзила пажа насквозь, так что кончик вышел наружу между лопаток. Смертельно раненный, рухнул Кикуо на колени, упершись в землю руками. Увидев это, правитель Ното поспешно выскочил из ладьи; не выпуская лука из левой руки, правой ухватил он раненого пажа и одним рывком втащил его назад в ладью. Хоть не удалось врагам снять голову Кикуо, но рана была глубока, и паж скончался. Раньше служил он князю Митимори, правителю Этидзэн, но после гибели князя перешел на службу к его младшему брату, правителю Ното. Ему было всего восемнадцать лет. Гибель пажа повергла правителя Ното в столь глубокую скорбь, что он потерял охоту продолжать битву.
Ёсицунэ приказал отнести Цугинобу на носилках подальше от берега.
Как чувствуешь себя, Цугинобу? спросил он, сойдя с коня и взяв раненого за руку.
Умираю… чуть слышно отвечал Цугинобу.
— Скажи, может, есть у тебя какие-нибудь желания? Чего мне желать!.. Одно лишь обидно — умереть, так и не увидев, как вы, господин, будете процветать в этом мире! Для того, кто служит луку и стрелам, смерть от руки врага обычный конец! Воин должен быть постоянно готов принять смерть на поле брани… А для меня, Цугинобу Сатоо из Осю, — великая честь отдать свою жизнь за жизнь господина в великом сражении между Тайра и Минамото, в битве на побережье Ясима, в краю Сануки! Повесть об этом переживет века… Нет большей чести для воина и при жизни, и после смерти! То будет мне драгоценным воспоминанием в стране вечного мрака… так замирающим голосом говорил он, слабея на глазах и с каждым мгновением теряя силы.
Нет ли в здешних краях праведного священника? спросил Ёсицунэ, проливая горючие слезы, и, когда таковой отыскался, сказал ему:
Только что скончался раненый воин. Созови монахов, пусть в один день перепишут святую сутру и молятся за усопшего! И отдал священнику в дар вороного коня под седлом, украшенным позолотой. А был это тот самый конь, рослый, могучий, которому Ёсицунэ, получив пятый придворный ранг, тоже присвоил почетное звание, дав кличку Таю Черныш На этом коне преодолел он перевал Хкёдори в сражении при Ити-но-тани.
Все воины, начиная с Таданобу, младшего брата убитого Цугинобу, прослезились, растроганные столь щедрым даром.
Поистине за такого господина не жаль пожертвовать жизнью! говорили они.
4. Ёити Насу
Меж тем с окрестных гор, из соседних долин один за другим прибывали к Ёсицунэ отряды по десять, по двадцать всадников, изменивших Тайра и ожидавших прихода воинства Минамото, и вскоре стало их у Ёсицунэ больше трех сотен.
— Сегодня солнце уже садится, исход борьбы решим завтра! сказал он и хотел было ехать прочь, как вдруг на взморье показалась небольшая, роскошно разукрашенная ладья. Она подплывала все ближе, ближе, и, когда до берега осталось не больше семи или восьми танъов, гребцы поставили лодку боком к суше. «Что сие означает?» недоумевали воины Минамото, разглядывая ладью, как вдруг там появилась девица лет восемнадцати-девятнадцати красоты поистине дивной, в белом кимоно на светло-зеленой подкладке и в алых хакама. Она воткнула между досками борта шест, на котором был укреплен развернутый алый веер с золотым кругом солнца, и, обратившись к берегу, стала призывно махать рукой, как бы приглашая к чему-то. Ёсицунэ призвал Мотоцунэ Готоо.
Что это значит? спросил он.
Это значит, отвечал Мотоцунэ, что они приглашают нас выстрелить и попасть в этот веер… Сдается мне, однако, что сделано это с умыслом: они нарочно подплыли на расстояние полета стрелы, чтобы сам военачальник загляделся на эту девицу, красота которой способна покорять крепость и тогда кто-нибудь из самых искусных стрелков поразит его стрелою из лука… Но все же хорошо было бы приказать кому-нибудь прострелить этот веер!
А есть ли среди наших воинов искусный стрелок, способный попасть в веер? спросил Ёсицунэ.
Прекрасных стрелков сколько угодно, но самый меткий из всех Мунэтака Ёити Насу, сын Сукэтаки, уроженца земли Симоса. Ростом он невелик, но стреляет отлично!
Какие же тому доказательства?
Когда он целится в летящую по небу стаю, то из трех птиц двух собьет непременно!
Если так, позвать его! приказал Ёсицунэ, и Ёити предстал перед господином.
В ту пору было ему лет двадцать, не больше. В темно-синем кафтане, окаймленном алой парчой по вороту и рукавам, в светло-зеленом панцире, опоясанный мечом с серебряной насечкой, преклонил он колени перед Ёсицунэ. Стрелы с орлиным оперением, темные с белой полоской, он почти все уже истратил в сегодняшней битве, но несколько стрел еще оставалось, концы их торчали выше головы из висевшего за спиной колчана, среди них гудящая стрела «репа», украшенная соколиными и орлиными перьями вперемешку. Шлем Ёити снял и повесил через плечо на шнурах, а под мышкой он держал лук, туго оплетенный лакированным пальмовым волокном.
Скажи, Мунэтака, сумеешь ли ты послать стрелу в самую сердцевину этого веера? Пусть Тайра увидят наше искусство!
Ручаться трудно! почтительно отвечал Ёити. Но если я промахнусь, я покрою позором все наше войско! Лучше прикажите настоящему умельцу, такому, кто наверняка стреляет без промаха!
Услышав такой ответ, разгневался Ёсицунэ.
Все воины, покинувшие Камакуру чтобы следовать за мною на запад, должны повиноваться моим приказам! А кто хоть самую малость думает по-другому пусть немедля возвращается домой прямо отсюда! сказал он.
И Ёити, решив, что негоже отказываться вторично, промолвил:
Не знаю, сумею ли попасть в веер, но, раз таков ваш приказ, попытаюсь! И с этими словами он удалился.
Конь у Ёити был вороной масти, рослый, могучий, сбруя увешана кисточками из шелковых нитей, лакированное седло украшено круглыми гербами с выложенным перламутром цветком омелы. Крепко сжав в руке лук, тронул он коня по направлению к взморью, а товарищи-воины, провожая его глазами, говорили: «Сдается нам, что этот юноша непременно попадет в цель!» и сам Ёсицунэ тоже взирал на него с надеждой.
Расстояние до веера было, пожалуй, чересчур дальним, и Ёити въехал в воду примерно на целый тан, но все же казалось, что от веера его все еще отделяют не менее семи танъов. А дело было в середине второй луны, примерно в час Петуха; как на грех, подул сильный ветер, высокие волны разбивались о берег. Ладья плясала на волнах, то поднимаясь, то опускаясь, да и веер на верхушке шеста не был неподвижным, а трепетал на ветру. Вдали, в море, Тайра, выстроив в ряд корабли, следили за испытанием; вблизи, на суше, Минамото, стремя к стремени равняя коней, смотрели во все глаза. И те и другие с замиранием сердца следили за волнующим зрелищем!
Зажмурил глаза Ёити и вознес в сердце своем молитву:
«Слава тебе, великий Хатиман, бодхисатва! Славьтесь и вы, боги родного края, Онамути, Тагокоро, Такахиконэ и ты, Уцу-номия, великий светлый бог покровитель моей родины, земли Насу в краю Симоцкэ! Молю вас, помогите послать стрелу в самую сердцевину этого веера, ибо если я промахнусь, то сломаю лук и покончу с собой, потому что не посмею взглянуть в лицо людям! Если угодно вам, чтобы я снова увидел родимый край, не дайте пролететь мимо моей стреле!»
И когда он открыл глаза, ветер немного стих, веер перестал трепетать, и стрелять стало удобно. Ёити достал гудящую стрелу «репу», вложил ее в лук и, что было сил натянув тетиву, со свистом спустил стрелу. И хоть был ёити невысок ростом, но стрела у него была длиной в двенадцать ладоней и три пальца, а лук мощный. С протяжным гудением полетела стрела, так что звук разнесся над всем заливом, без промаха вонзилась под самую рукоять веера и сшибла его прочь с громким звоном. Стрела пала в море, а веер взлетел ввысь, в небо. Подхваченный порывами весеннего ветра, мгновенье-другое парил он в воздухе, сверкая в лучах заката, но в конце концов упал в воду.
Сияло вечернее солнце, алый веер с золотым кругом, увлекаемый белопенным потоком, трепетал на волнах, то всплывая, то погружаясь. Далеко в море Тайра от волнения стучали по дощатой обшивке своих судов, а на суше Минамото восхищенно шумели и стучали в колчаны в знак одобрения.
5. Боевой лук в волнах
Вдруг в ладье во весь рост поднялся пожилой воин в черном панцире с длинной алебардой на белом древке и, как видно, не в силах сдержать восторг, вызванный прекрасным зрелищем, принялся плясать на том месте, где все еще торчал шест. Ёсимори из Исэ приблизился к Ёити.
Приказ полководца сними его! сказал он.
На сей раз Ёити вложил в лук простую стрелу, с силой натянул тетиву, и стрела, просвистев, поразила плясавшего прямо в голову, так что он кувырком покатился на дно ладьи. Ни звука не донеслось с моря, из стана Тайра, а Минамото опять зашумели, застучали в колчаны.
Попал! кричали иные; но другие говорили: Бедняга!.. Тут, не стерпев обиды, три самурая Тайра высадились на берег.
Один держал щит, другой лук, у третьего была алебарда. Уперев щит в землю и укрывшись за ним они стали звать:
Эй, недруги, сюда!
Скачите туда, лихие наездники, растопчите их! — приказал Ёсицунэ, и пятеро всадников Сиро Мионоя, уроженец земли Мусаси, с братьями Тосити и Дзюро, Сиро из Ниу уроженец земли Кодзукэ, и Накацугу из Кисо, уроженец Синано, с громким криком поскакали вперед. Из-за щита со свистом вылетела большая стрела с лакированным древком, украшенным орлиными перьями, поразила коня Дзюро Мионоя, скакавшего впереди, и вонзилась так глубоко, что ушла коню в грудь почти по самое оперение. Как падает опрокинутая ширма, так рухнул мгновенно конь, а всадник, перекинув ногу через седло, соскочил на землю и тотчас обнажил меч. Вражеский воин выскочил из-за щита и бросился на Дзюро, но тот, как видно, рассудив, что мечом не одолеешь длинную алебарду, пригнувшись, обратился в бегство, а враг пустился за ним вдогонку и уже почти настигал. Казалось, он вот-вот поразит бегущего алебардой, но нет вместо этого, зажав алебарду под мышкой и протянув руку, он пытался ухватить Дзюро за пластины шлема, защищавшие затылок и шею. А тот бежал что есть мочи! Трижды пытался враг схватить Дзюро, и трижды это ему не удавалось, но на четвертый раз он крепко ухватил Дзюро за пластину. Дзюро вырывался, сопротивлялся и вдруг, одним взмахом короткого меча отрезав пластину в том месте, где она прикреплялась к шлему, снова пустился в бегство. Остальные четверо всадников, опасаясь, как бы не подстрелили под ними коней, не помчались на выручку, а издали следили за поединком. Наконец Дзюро подбежал к ним и, тяжко переводя дыхание, укрылся за конями товарищей. А противник бросил погоню, остановился, опираясь на алебарду, словно на посох, и, отогнув защитную пластину у шлема, громким голосом возгласил:
Раньше вы слух обо мне слыхали, теперь воочию поглядите! Я тот, кого знают в столице даже малые дети и зовут храбрым Кагэкиё из Кадзусы! И, назвав свое имя, он возвратился назад, к своим.
Тайра, воспрянув духом, закричали: «Не дайте подстрелить Кагэкиё! Вперед, следуйте за ним, молодцы!» и на берег высадились еще две сотни их воинов. Загородившись длинным рядом щитов, составив их наподобие крыльев у курицы, чтобы один край щита заходил за другой, стали они звать и манить: «Эй, сюда, наступайте же, недруги!»
Это обидно! воскликнул Ёсицунэ и сам помчался навстречу. Впереди него скакали отец и сын Готоо, слева и справабратья Канэко, а позади юный Тасиро. Следом за ними с криком и воплями устремились остальные восемь десятков всадников Минамото. У Тайра не было коней, они выслали вперед рядовых воинов, привычных только к пешему строю, и теперь все эти челядинцы в страхе, как бы не растоптали их кони, поспешно попрыгали обратно в лодки.
А воины Минамото, разбросав щиты, как легкие дощечки для счета, окрыленные успехом, преследуя врага, на скаку въехали в воду, продолжая наступать и сражаться. Заехав глубоко в воду, бился и Ёсицунэ. Из вражеской ладьи высунули боевые железные вилы и уже несколько раз ударили его прямо по шлему, но вассалы Ёсицунэ мечами и алебардами всякий раз отводили вилы прочь, как вдруг и как только могло такое случиться? Ёсицунэ обронил в воду лук. Перегнувшись в седле, он старался хлыстом подтянуть лук поближе. «Оставьте, бросьте!» твердили его вассалы, но он в конце концов все-таки поднял лук и, смеясь, вернулся к своим. Старшие воины осуждающе говорили:
Досадное дело! Да урони вы сокровище, равное тысяче или даже десяти тысячам луков, разве стоит оно того, чтобы рисковать жизнью?
Я поступил так не потому, что дорожу луком! отвечал Ёсицунэ. Будь у меня мощный лук, согнуть который под силу разве лишь двоим или троим людям, или такой же огромный лук, какой был у дяди моего Тамэтомо я нарочно уронил бы его, чтоб враги подобрали… Но не хотел я, чтобы враг поднял слабенький лук и насмехался: «Глядите, вот, оказывается, каков лук у Куро Ёсицунэ, военачальника Минамото!» Это был бы позор для меня! Оттого я и готов был вернуть его ценой жизни! И, услышав такие слова, все воины Минамото пришли в восхищение.
Меж тем стемнело, лодки Тайра уплыли далеко в море, а воины Минамото возвратились на берег и раскинули боевой стан на горах и в долах между селениями Мурэ и Такамацу. Уже трое суток они не спали; третьего дня, покинув гавань Ватанабэ, не сомкнули очей, всю ночь качаясь на бурных волнах; вчерашний день провели, сражаясь в Кацууре, заливе Победы; потом всю ночь напролет скакали верхом через горный перевал Накаяма, и наконец сегодня опять пришлось им весь день сражаться. Теперь, устав до изнеможения, уснули они мертвым сном, подложив под голову кто нарукавник панциря, кто шлем, кто колчан. Не спали только Ёсицунэ и Ёсимори из Исэ. Ёсицунэ, поднявшись на холм, глядел вдаль, высматривая, не крадется ли враг, а Ёсимори, притаившись в лощине, прислушивался, не собираются ли недруги нагрянуть внезапно ночью, и готовился прежде всего стрелять в брюхо вражеским коням.
А Тайра и впрямь хотели послать войско во главе с Норицунэ, правителем Ното, чтобы застать врага врасплох, ночью. Но пока Морицугу из Эттю и Мориката из Эми спорили о первенстве в предстоящем сражении, ночь сменилась рассветом и время было упущено понапрасну. А ведь стоило им нагрянуть, разве устояли бы Минамото? Но нет, так и не собрались Тайра в поход еще одна роковая ошибка на пути к гибели неизбежной!
6. Битва в заливе Сидо
С рассветом корабли Тайра уплыли к заливу Сидо, в том же краю Сануки, а Ёсицунэ, отобрав из трехсот своих всадников самых отважных воинов на самых могучих конях, погнался по суше за ними следом. «Враг малочислен, завидев его дружину, решили Тайра. Окружим их и уничтожим!» И снова больше тысячи человек высадились на берег и с криками, воплями ударили на воинство Минамото. Как раз в это время на подмогу к Ёсицунэ подоспели две с лишним сотни всадников, еще остававшихся в Ясиме. Заметив их приближение, Тайра подумали: «О ужас, это прибыло следом все великое воинство Минамото! Если они окружат нас, мы погибли!» и, поспешно вернувшись на корабли, опять обратились в бегство, поплыли, сами не зная куда, вверившись ветру, увлекаемые морским течением.
Весь остров Сикоку оказался под властью Ёсицунэ; на остров Кюсю Тайра податься уже не смели; и были они подобны неприкаянным душам, блуждающим после смерти по дорогам преисподней во мраке!
Сойдя с коня, Ёсицунэ произвел смотр отрубленным головам и, призвав Ёсимори из Исэ, сказал ему:
Дэннайдзаэмон Нориёси, сын и наследник Сигэёси из Авы, ездил в край Иё, с дружиной в три тысячи всадников, дабы проучить вассала своего Митинобу Кавано, ибо тот, не вняв приказанию, не явился в Ясиму. Самого Кавано ему не удалось настичь, но вассалов его он порубил, отрезал сто пятьдесят голов и вчера возвратился назад, в Ясиму. Дошло до меня, что сегодня он прибудет в эти края. Поезжай же ему навстречу, постарайся уговорить и приведи его сюда, к нам!
Почтительно выслушал Ёсимори приказ, вскинул белый стяг, пожалованный ему Ёсицунэ, и, взяв с собой всего лишь шестнадцать всадников, надевших белые одеяния, поскакал навстречу Нориёси. Вскоре повстречал он его дружину. Всего два те разделяли волнуемые ветром алые и белые стяги.
Ёсимори отправил к Нориёси посланца, велев передать:
«Я Ёсимори из Исэ, ближний вассал полководца Куро Ёсицунэ, военачальника Минамото, нарочно прибыл сюда, чтобы нечто тебе поведать. Не для войны, не для битвы пришли мы, сам видишь, не надели доспехов, не взяли ни стрел, ни луков. Прикажи расступиться твоей дружине, дабы мы могли подъехать поближе!»
И расступились три тысячи всадников Нориёси и пропустили отряд Ёсимори.
Поравнял коня Ёсимори с конем Нориёси и обратился к нему с такими словами:
Тебе, верно, уже известно, что Куро Ёсицунэ, младший брат властелина Камакуры Ёритомо, повинуясь указу государя-инока, прибыл сюда, в западные земли, чтобы разгромить Тайра. Третьего дня, в Кацууре, заливе Победы, пал в бою господин Сакурама-носкэ, твой дядя. А вчера Ёсицунэ ударил на крепость Ясиму и сжег дотла дворец и всю крепость. Князь Мунэмори с сыном взяты живыми в плен, правитель Ното сам лишил себя жизни, а все прочие вельможи Тайра либо пали в сражении, либо утонули, бросившись в море. Немногие уцелевшие убиты в сражении, в заливе Сидо… Твой отец, господин Сигэёси из Авы, добровольно сдался в плен и отдан мне под охрану. Всю минувшую ночь пребывал он в великом горе, говоря мне-. «Увы, сын мой Нориёси, ни сном ни духом не ведая, что я остался в живых, будет завтра сражаться и падет мертвый! Сколь это скорбно!» И стало мне жаль твоего отца, так жаль, что я прибыл сюда, дабы встретиться с тобой и поведать тебе эти вести. Решай же сам, как тебе поступить либо принять бой и погибнуть, либо добровольно сдаться нам в плен и вновь свидеться с отцом… От тебя самого зависит твоя дальнейшая участь!
И на что уж прославленным храбрецом считался Нориёси, да, видно, пришел конец его военному счастью, ибо он ответил:
Ваш рассказ точь-в-точь совпадает с тем, что я слышал! И с этими словами снял шлем, ослабил тетиву лука и передал оружие челядинцам. А уж если так поступил сам военачальник, то и все три тысячи его воинов тоже разоружились и покорно-смиренно, пленниками, явились к Ёсицунэ под охраной всего лишь шестнадцати самураев.
Замысел Ёсимори увенчался поистине блестящим успехом! восхищался Ёсицунэ хитроумной уловкой своего вассала. А самурая Нориёси тут же передали Ёсимори под стражу.
Как же мы поступим с его дружиной? спросил Ёсицунэ, и Ёсимори ответил:
Все они уроженцы дальних земель, им безразлично, кого считать господином… Кто установит мир и будет править страною, тому они и будут повиноваться!
Твоя правда, согласился Ёсицунэ. Так оно, наверно, и есть! и принял все три тысячи всадников в свою дружину.
В двадцать второй день той же луны, в час Дракона, двести судов, оставшихся в бухте Ватанабэ, прибыли к берегам Ясимы во главе с Кадзихарой.
Полководец Куро Ёсицунэ уже покорил весь остров Сикоку, смеясь, говорили воины Ёсицунэ. Какой толк теперь с Кадзихары и его войска! Вот уж подлинно цветы, поднесенные, когда праздник окончен! Стоит ли после драки размахивать палкой?!
Вскоре после того, как войско Ёсицунэ выступило в поход из столицы, Нагамори, жрец храма Сумиёси явился во дворец государя-инока и через Ясуцунэ, главного казначея, доложил:
В минувший шестнадцатый день, в час Быка, в нашем храме, в третьем приделе, внезапно послышалось гудение стрелы и постепенно затихло, устремившись в западном направлении!
Государь-инок, несказанно обрадованный этим сообщением, преподнес через жреца Нагамори великому светлому богу Сумиёси меч и много других сокровищ.
В древности, когда императрица Дзингу шла войной на корейское царство Силлу, ей сопутствовали два грозных бога из храма великой богини Аматэрасу в Исэ. Один бог стоял на носу корабля императрицы, другой на корме, и Силлу удалось легко покорить. После возвращения в Японию первый бог избрал своей обителью уезд Сумиёси, что в краю Сэтцу; это и есть великий светлый бог Сумиёси. А второй бог явил себя в уезде Сува, в краю Синано; это великий светлый бог Сува.
Вот и теперь государь и вассалы вспоминали об этом древнем походе, и сердца их исполнились надежды на скорое одоление всех врагов трона.
7. Петушиный бой. Битва в заливе Данноура
Меж тем Ёсицунэ переправился в край Суо и соединился там со старшим братом своим Нориёри, правителем Микавы. А Тайра прибыли в край Нагато, и корабли их встали у Хикусимы, острова Отступления. Совсем недавно воины Минамото, высадившись в Кацууре, заливе Победы, одержали верх в битве у крепости Ясима; теперь, узнав, что Тайра стоят у острова Отступления, устремились вдогонку и вот поистине удивительный перст судьбы! встали боевым станом в Оицу заливе Погони.
Тандзо, наместник Кумано, был многократно осыпан милостями Тайра, но теперь, мгновенно позабыв об этих благодеяниях, колебался: к кому примкнуть, к Тайра иль к Минамото? В храме Новый Кумано, в Танабэ, устроил он священные пляски и песнопения, вознес молитвы, и оракул возвестил ему: «Переходи на сторону белых стягов!» Но Тандзо, все еще сомневаясь, взял семь петухов красных и семь петухов белых и устроил петушиный бой перед храмом. Ни один красный петух не одержал верх, все оказались биты. «Перехожу на сторону Минамото!» решил Тандзо и, собрав две тысячи челядинцев, отплыл в залив Данноуру в ладьях, коих было у него больше двух сотен. На своей ладье поместил он изваяние бодхисатвы Каннон, на знамени начертал имя бога Конго-додзи. Завидев корабли Тандзо, и Тайра, и Минамото пали ниц и поклонились священному изваянию, но, когда стало ясно, что Тандзо плывет в стан Минамото, Тайра приуныли и пали духом.
Еще сто пятьдесят судов привел к Минамото житель края Иё Митинобу Кавано. Обрадовался Куро Ёсицунэ, легко стало у него на сердце. Теперь у Минамото оказалось три тысячи судов, а у Тайра немногим более тысячи, среди них несколько больших, какие строят в Танском государстве. У Минамото силы прибыло, у Тайра убыло.
В двадцать четвертый день третьей луны 2-го года Гэнряку решено было начать битву между Тайра и Минамото у заставы Ака-ма, близ Модзи, что в краю Будзэн. Перестрелку назначили на час Зайца. В этот день вышла ссора между своими Куро Ёсицунэ и Кагэтоки Кадзихарой.
Кадзихара обратился к Ёсицунэ:
Первенство в нынешней битве поручите мне, Кагэтоки!
Да, если б здесь не было меня, Ёсицунэ! отвечал ему Ёсицунэ.
Но ведь вы сёгун, главный военачальник! сказал Кадзихара.
И в мыслях не держу считать себя таковым! отвечал Ёсицунэ. Властелин Камакуры вот кто подлинный и великий сёгун! А я, Ёсицунэ, всего лишь исполняю его веления и потому равен всем прочим воинам-самураям, не более!
Тогда Кадзихара, разочарованный в стремлении быть первым, прошептал:
Нет, сей господин по самой своей природе не способен возглавлять самураев!
Слова эти донеслись до слуха Ёсицунэ.
Вот первейший глупец Японии! воскликнул он и уже схватился за рукоять меча.
Нет у меня господина, кроме властелина Камакуры! вымолвил Кадзихара и тоже протянул руку к мечу, а его сыновья старший, Кагэсуэ, второй, Кагэтака, и третий, Кагэиэ, подбежали к отцу и стали с ним рядом. Увидев гнев Ёсицунэ, его вассалы Таданобу Ёсимори, Хироцуна, Гэндзо, Таро Кумаи, Мусасибо Бэнкэй и другие, каждый из коих был равен тысяче, окружив Кадзихару, угрожающе надвинулись на него, готовые в любое мгновение поразить его насмерть. Но тут к Ёсицунэ подошел самурай Ёсидзуми, а Санэхира Дои удержал за руку Кадзихару, и оба с мольбой сказали:
Нам предстоит огромной важности дело! Ссора между своими пойдет лишь на пользу Тайра! А когда об этом узнает властитель Камакуры, несдобровать вам обоим! И, услышав эти слова, Ёсицунэ утих, и Кадзихаре не удалось на него напасть. Но люди говорили потом, что с этого часа он возненавидел Ёсицунэ, оклеветал его и в конце концов погубил.
Тридцать с лишним те разделяло боевые корабли Тайра и Минамото. Морские течения бушуют в проливе Модзи, и тщетны были все усилия Минамото как они ни старались, их ладьи сносило течением, суда же Тайра, напротив, неслись вперед, увлекаемые потоком.
Кадзихара повел свою ладью ближе к берегу, чтобы избежать волн, бурливших в открытом море, и, когда вражеский корабль мчался мимо, зацепил его боевыми вилами. Затем отец с сыновьями и десятка полтора их вассалов перескочили на судно Тайра и, обнажив мечи, принялись что было мочи косить всех и вся, от носа и до кормы; возвратились они на свой корабль со множеством снятых голов, за что и были занесены первыми в список отличившихся в битве.
Но вот сблизились ладьи Тайра и Минамото, и грянул боевой клич, столь мощный, что вверху донесся он, казалось, до обители бога Брахмы, а внизу встрепенулись, зашумели в испуге боги морей драконы! Князь Томомори вышел на палубу корабля и громким голосом возгласил:
Сегодняшняя битва решает все! Воины, не помышляйте об отступлении! Знайте, даже самый прославленный полководец, равного которому не сыщешь ни в нашей стране Японии, ни в Индии, ни в Китае, бессилен, если пришел конец его счастью! Но честь превыше всего и всего нам дороже! Прочь малодушие, не выкажем слабости перед восточными дикарями! Будем биться, не щадя жизни! Вот и все, о чем я хотел сказать вам! И когда он закончил, стоявший рядом Кагэцунэ из Хиды воскликнул:
Воины, внимайте и повинуйтесь!
Тут выступил вперед Кагэкиё из Кадзусы.
Люди востока искусны в конном сражении, но к морскому бою они не привычны, да и когда им было этому научиться! сказал он. Они подобны рыбам, что забрались на дерево! Мы перебьем их поодиночке, всех до единого, и сбросим в море!
А Морицуги из Эттю сказал:
Прежде всего надо схватиться с Куро Ёсицунэ, их полководцем! Куро лицом бел, ростом мал, зубы торчат вперед по этим признакам можно его узнать. Вот только кафтан и панцирь он то и дело меняет, так что отыскать его будет, пожалуй, не так-то просто!
Каким бы храбрым он ни был, опять сказал Кагэкиё, на что он способен, этот молокосос-коротышка! Зажать его под мышкой, только и всего, да и утопить в море!
Отдав приказание, князь Томомори предстал перед братом своим Мунэмори.
Сегодня все самураи полны боевого духа, сказал он. Но Сигэёси из Авы, сдается мне, замыслил измену. Надо снести ему голову с плеч долой!
Но как же рубить голову без явных доказательств измены? ответил князь Мунэмори. К тому же он давно верой и правдой служит нашему дому… Эй, позвать сюда Сигэёси! приказал он, и Сигэёси, в темно-пурпурном кафтане и красном панцире, склонившись, предстал перед князем.
Скажи, Сигэёси, ты по-прежнему верен нам сердцем? Ты необычно мрачен сегодня! Прикажи отважно биться своим воинам, уроженцам Сикоку! Что с тобой, отчего ты так унываешь? спросил князь Мунэмори.
С чего бы мне унывать? отвечал Сигэёси и удалился, не прибавив больше ни слова.
«Проклятие, надо отсечь ему голову!» подумал князь Томомори и, стиснув рукоять меча так сильно, словно собирался ее расплющить, устремил пристальный взгляд на князя Мунэмори, но тот так и не дал своего позволения, и князь Томомори не смог ничего поделать.
Свою тысячу кораблей Тайра разделили на три отряда. Первым двинулся Хидэто из Ямаги с отрядом в пятьсот судов. За ним плыли воины клана Мацуры, у них было свыше трехсот судов, и вслед за ними вельможи Тайра, они вели двести с лишним судов. Хидэто из Ямаги славился как лучший стрелок во всех девяти землях острова Кюсю. Его вассалы, хотя и уступали в меткости господину, стреляли тоже весьма искусно. Выстроившись плечом к плечу на носу и на корме своих кораблей, они разом выпустили пять сотен стрел по ладьям Минамото.
У Минамото было три тысячи кораблей. Казалось бы, преимущество на их стороне. Но стреляли они беспорядочно, стрелы летели со всех сторон, и непонятно было, где находятся их отборные воины. Военачальник Куро Ёсицунэ наступал в числе первых. Но стрелы Тайра летели так густо, что ни щит, ни панцирь не могли служить надежной защитой.
Мы побеждаем! решили Тайра, ударили на радостях в барабаны и разразились ликующим, боевым кличем.
8. Дальние стрелы
Ёсимори из Вады, самурай Минамото, не взошел на корабль, а остановил коня на берегу, у самой кромки воды, снял шлем, передал его челядинцу и, привстав на стременах, с силой натягивая тетиву лука, так метко посылал стрелу за стрелой, что в пределах трех те ни разу не промахнулся. Одна из его стрел полетела особенно далеко, и он стал звать и кричать: «Эй, верните-ка мне эту стрелу!»
Князь Томомори приказал подать стрелу, взглянул и увидел, что была она длиной в тринадцать ладоней и два пальца[609], с некрашеным древком, украшена черно-белыми журавлиными и лебедиными перьями вперемешку, а на древке, на расстоянии примерно кулака от стального острия, лаком сделана надпись: «Ёсимори из Вады».
Много превосходных стрелков было среди воинов Тайра, но все же лишь немногие смогли бы послать стрелу на столь дальнее расстояние… Наконец призвали Тикакиё из Нии, жителя земли Иё, и вручили ему эту стрелу, чтобы он отправил ее обратно. Ему тоже пришлось стрелять на дальнее расстояние, ибо ладья, на которой он находился, отстояла от берега больше чем на три те. Тем не менее посланная им стрела глубоко вонзилась в предплечье самурая Исиды из дружины Миуры, который стоял даже дальше на добрый тан, чем Есимори из Вады. При виде этого остальные дружинники подняли Ёсимори на смех:
Ёсимори из Вады думал, что никто не сможет выстрелить дальше него, и глядите, как осрамился!
Услышав эти насмешки, раздосадованный Ёсимори въехал в маленькой лодке в расположение кораблей Тайра и стрелял там без передышки, многих убив и ранив.
Тайра тоже послали стрелу на корабль Минамото, на котором плыл Ёсицунэ, и, так же, как Вада, стали звать и кричать: «Эй, верните-ка нам эту стрелу!» Ёсицунэ велел вытащить стрелу, взглянул и увидел, что была она длиной в четырнадцать ладоней и три пальца, с некрашеным древком, окаймлена перьями фазана, а надпись гласила: «Тикакиё из Нии, житель земли Иё».
Ёсицунэ призвал Санэмото Готоо.
Есть ли кто-нибудь в нашем войске, кто смог бы возвратить эту стрелу назад, на корабль Тайра? спросил он.
Самый могучий стрелок Ёити из Асари, он из тех отпрысков Минамото, что живут в краю Каи!
Если так, позвать его! приказал Ёсицунэ, и Ёити из Асари явился.
Эту стрелу прислали нам Тайра с моря, сказал Ёсицунэ, и теперь призывают вернуть ее… Сможешь ли ты выстрелить на такое дальнее расстояние?
Пожалуйте мне эту стрелу, я взгляну! сказал ёити и, помяв ее кончиками пальцев, промолвил: Древко у этой стрелы несколько слабовато, да и коротковата эта стрела… Если уж стрелять, так у меня есть на случай стрелы не хуже! С этими словами взял он свой лук длиной в девять сяку, вложил стрелу длиной в пятнадцать ладоней с лакированным древком и с силой натянул тетиву. Со свистом вылетела стрела, пронеслась больше четырех те, вонзилась в грудь Тикакиё и свалила его на дно ладьи. Остался ли он в живых или умер за дальностью расстояния разглядеть было невозможно. Да, недаром слыл могучим стрелком этот ёити из Асари, с расстояния в два те без промаха попадал он в бегущего оленя!
Закончилась перестрелка, и теперь Тайра и Минамото, с криками, с воплями ринулись в бой, не щадя собственной жизни. Казалось, ни одна из сторон не уступает друг другу. Но на стороне Тайра находились три священные императорские регалии и сам император, украшенный всеми Десятью добродетелями, и потому сомнительно было, чтобы Минамото удалось одержать верх. Но как раз в то время, когда Минамото уже готовы были усомниться в своей победе, все увидали, что в воздухе плывет нечто похожее на белое облако. Оказалось, однако, что то не облако, а летящий по воздуху белый стяг, не имевший владельца. Спустившись с неба, стяг парил над кораблем Минамото, почти коснувшись шеста на носу.
Это знамение Хатимана, великого бодхисатвы! возликовал Ёсицунэ, вымыл руки, ополоснул рот, поклонился белому стягу, и все его самураи последовали его примеру.
И еще было знамение: великое множество морских свиней рыб-дельфинов, внезапно появившись возле кораблей Минамото, поплыли в сторону Тайра. Увидев их, князь Мунэмори призвал ученого мудреца Харунобу Абэ, ведавшего законы Инь-Ян.
Морские свиньи обычно плывут стадами, но столь огромного стада мне еще ни разу видеть не доводилось… Погадай же, что сие предвещает?
И Харунобу ответил:
Если дельфины повернут вспять, Минамото погибнут, но если они поплывут вперед, под днищами наших судов, тогда нам угрожает опасность. И не успел он договорить эти слова, как все дельфины дружно пронеслись под днищами судов Тайра, и Харунобу воскликнул:
Свершилось!.. Решена судьба Поднебесной!
Сигэёси из Авы все последних три года служил Тайра верой и правдой, неоднократно бился, не щадя жизни, в сражениях, но когда сын и наследник его Нориёси очутился живым в плену, Сигэёси в сердце своем мгновенно изменил Тайра и перешел на сторону Минамото.
У Тайра был хитроумный замысел: императора и всех знатных вельмож поместить на простые суда, а рядовых бойцов на большой корабль, какие строят в Танских пределах, и, когда воины Минамото яростно набросятся на этот большой корабль, окружить их и перебить. Но после измены Сигэёси, Минамото, не обращая ни малейшего внимания на танское судно, рвались только к простому кораблю, где, кроме императора, находился также сам глава рода Тайра, князь Мунэмори, в доспехах простого самурая. И в тысячный раз сокрушался и досадовал князь Томомори: «Проклятие! Надо было зарубить этого негодяя Сигэёси!» Но поздно уже ничем нельзя было помочь беде.
Тем временем все самураи, уроженцы островов Сикоку и Кюсю, отвернулись от Тайра и перекинулись на сторону Минамото. Воины, еще мгновенье назад, плечом к плечу сражавшиеся в едином строю, теперь обращали стрелы против прежнего господина, обнажали меч против прежнего повелителя. Тщетны были усилия Тайра выйти на берег бурные волны преграждали им путь к спасению; напрасны попытки пристать к противоположному берегу там уже поджидали наготове враги, дружно обратив против них свои боевые луки. По всему было видно, что сегодня приходит конец борьбе между Тайра и Минамото за владычество в государстве.
9. Гибель малолетнего государя
Уже воины Минамото перепрыгнули на корабли Тайра. Уже кормчие и гребцы, убитые, лежали на дне судов, застреленные, порубленные, и некому было направить ход кораблей. Князь Томомори в маленькой лодке переправился на корабль, где пребывал император Антоку.
Час нашей гибели наступил, сказал он, уберите, сбросьте в море все, что нечисто и оскорбительно для взора! с этими словами он носился по судну, от носа и до кормы, убирая, сметая грязь, самолично наводя чистоту.
Господин Тюнагон, как идет битва? наперебой приступили к нему с расспросами дамы.
Громко засмеялся им в ответ Томомори.
Скоро вы собственными очами узрите доблестных самураев востока!
Как можете вы насмехаться над нами в такое время? воскликнули дамы, стеная и плача в голос.
Госпожа Ниидоно давно уже в душе приняла решение. Переодевшись в темные траурные одежды и высоко подобрав край хакама из крученого шелка, она зажала под мышкой ларец со священной яшмой, опоясалась священным мечом, взяла на руки малолетнего императора Антоку и сказала:
Я всего лишь женщина, но в руки врагам не дамся! И не разлучусь с государем! Не медлите, следуйте за мной все, кто решился!
Императору Антоку исполнилось восемь лет, но на вид он казался гораздо старше. Черные прекрасные волосы ниспадали у него ниже плеч. Он был так хорош собой, что, казалось, красота его, как сияние, озаряет все вокруг.
Куда ты ведешь меня? удивленно спросил он, и Ниидоно, утерев слезы, отвечала юному государю:
Как, разве вам еще неведомо, государь? В прежней жизни вы соблюдали все Десять заветов Будды и в награду за добродетель стали в новом рождении императором, повелителем десяти тысяч колесниц! Но теперь злая карма разрушила ваше счастье. Сперва обратитесь к восходу и проститесь с храмом Великой богини в Исэ, а затем, обратившись к закату, прочитайте в сердце своем молитву Будде, дабы встретил он вас в Чистой земле, обители райской! Страна наша убогий край, подобный рассыпанным зернам проса, юдоль печали, плохое, скверное место! А я отведу вас в прекрасный край, что зовется Чистой землей, обителью райской, где вечно царит великая радость! так говорила она, а сама заливалась слезами.
Государь, в переливчато-зеленой одежде, с разделенными на прямой ряд, завязанными на ушах волосами, обливаясь слезами, сложил вместе прелестные маленькие ладони, поклонился сперва восходу, простился с храмом богини в Исэ, потом, обратившись к закату, прочел молитву, и тогда Ниидоно, стараясь его утешить, сказала:
Там, на дне, под волнами, мы найдем другую столицу! и вместе с государем погрузилась в морскую пучину.
О горе! Ветер бренности веет в нашем мире непостоянства; под его дуновением мгновенно осыпался благоуханный цветок!
О скорбь! Волны злобы бушуют в греховной нашей юдоли, где жизнь и смерть во власти неумолимого рока; мгновенно поглотили они священную императорскую особу!
Дворцом Долголетия называли его чертоги, дабы жил он там долго-долго; вратами Юности назвали ворота и написали на них:
«Да не войдет сюда старость!» Еще и десяти лет не исполнилось государю, а он уже погрузился на дно морское! Словами не описать, сколь непрочной, сколь бренной оказалась его участь, судившая ему родиться для трона! Дракон, обитающий в поднебесье, вмиг обратился в рыбу, жительницу морских глубин!
Некогда, окруженный вельможами и министрами, обитал юный государь во дворце, подобном высокому терему Брахмы или замку Радости Индры, повелевая бесчисленными родичами, близкими и далекими, а ныне в одно мгновение лишился жизни, бросившись с корабля в глубокие волны. О скорбная, скорбная участь!
10. Гибель правителя Ното
Государыня Кэнрэймонъин опустила за ворот с правой стороны каменную грелку, с левой стороны тяжелый прибор для туши, и бросилась в море, но воин Муцуру из дружины Ватанабэ подцепил ее боевыми вилами за длинные волосы и вытащил из воды, хотя и не ведал, кто перед ним.
О святотатство, ведь это императрица! наперебой закричали дамы. О пленнице доложили Ёсицунэ и поспешно переправили ее на главный корабль. Госпожа Дайнагонноскэ, супруга князя Сигэхиры, тоже хотела броситься в море вместе с драгоценным китайским ларцом, в котором хранилось священное зерцало, но стрела пригвоздила подол ее длинного одеяния к краю судна. Споткнувшись, она упала, и тут ее схватили воины Минамото. Самураи сбили замок со священного ларца и уже хотели было приподнять крышку, но в тот же миг в глазах у них потемнело, и кровь хлынула носом.
Это священное зерцало! воскликнул пленный дайнагон Токитада, Простым смертным не дано его лицезреть! И, услышав эти слова, все самураи попятились, объятые страхом. Тогда Ёсицунэ, переговорив с дайнагоном, снова завернул ящичек в ткань, как и был он завернут прежде.
Тем временем братья покойного Правителя-инока Норимори, Тюнагон у Ворот, и Цунэмори, глава Ведомства построек, поверх панциря навесили каждый по тяжелому якорю и, взявшись за руки, бросились в море. Сыновья покойного князя Сигэмори Комацу, Сукэмори и Аримори с двоюродным братом Юкимори, взявшись за руки, тоже все вместе погрузились в пучину.
Так поступали многие, но князь Мунэмори с сыном неподвижно стояли у края судна, растерянно озираясь по сторонам, и непохоже было, чтобы они решились топиться… Тогда самураи, не в силах сдержать негодования, пробежав мимо, как будто нечаянно столкнули князя Мунэмори в воду. Увидев это, его сын Киёмунэ тотчас же сам прыгнул в море. Все другие тонули, ибо поверх тяжелых доспехов взваливали на себя еще какой-нибудь груз или прижимали к груди какой-нибудь тяжелый предмет, но князь Мунэмори с сыном не последовали примеру других и к тому же оба превосходно умели плавать и потому не ушли под воду. «Я утоплюсь, если Киёмунэ утонет, думал князь Мунэмори, а если он спасется, спасусь и я!» А Киёмунэ, в свой черед, думал: «Я утоплюсь, если отец утонет, но если он останется жив, останусь в живых и я!» Так, глядя друг на друга, плавали они по волнам, а тем временем Ёсимори из Исэ в маленьком челноке подплыл к ним вплотную и, первым подцепив вилами Киёмунэ, вытащил его из воды. Увидев это, князь Мунэмори уж тем паче не решился пойти ко дну и точно так же очутился в плену живым.
Молочный брат его, Акацунэ из Хиды, подплыв в челноке к кораблю Ёсимори, перепрыгнул на палубу и, обнажив меч, бросился к Ёсимори, воскликнув:
Кто дерзнул пленить моего господина?!
Казалось, Ёсимори угрожает неминуемая гибель, но в этот миг его паж вклинился между противниками, стараясь защитить господина. Взмах меча Акацунэ и надвое раскололся шлем пажа! Второй удар и слетела с плеч его голова! И снова смерть нависла над Ёсимори, но тут засвистела стрела, пущенная с соседнего судна самураем Тикацуной Хори, вонзилась в Акацунэ, угодив ему под шлем, в голову. Пошатнулся Акацунэ… В тот же миг с соседнего судна перепрыгнул на корабль Ёсимори самурай Ятаро Хори, схватился с Акацунэ, сбил его с ног, а вассал Хори, перепрыгнув следом за господином, приподнял защитную пластину панциря Акацунэ и дважды поразил его мечом. Славился силой Акацунэ из Хиды, да, видно, пришел конец его счастью тяжко раненный, окруженный многочисленными врагами, он в конце концов пал мертвый. А князь Мунэмори что испытал он, видя, как у него на глазах убивают молочного брата?
Никто не решался выйти против стрел Норицунэ, правителя земли Ното. Но вот расстрелял он все свои стрелы и, верно, решив, что настал его смертный час, облачился в красный парчовый кафтан и в панцирь, скрепленный узорным китайским шнуром, обнажил грозный, могучий меч, вытащил из ножен секиру на длинном древке белого цвета и с оружием в обеих руках с такой силой косил врагов вокруг себя, что подступить к нему никто не решался. Многих он перебил! Но тут князь Томомори прислал к нему человека, велев сказать:
Правитель Ното, не греши понапрасну! Разве достоин тебя такой противник?
«Ясно, он велит мне схватиться с самим Ёсицунэ!» понял правитель Ното, перехватил оружие поудобнее, перепрыгнул на вражеский корабль и продолжал биться, испуская крики и вопли. Но ни разу не видев ранее Ёсицунэ, он не знал его в лицо и, заметив воина в нарядных доспехах, гонялся за ним, принимая за Ёсицунэ.
Ёсицунэ понял, что правитель Ното ищет с ним встречи, и готов был принять его вызов, но в пылу сражения они разминулись, и ему все не удавалось схватиться с правителем Ното. Но вдруг правитель Ното каким-то чудом перепрыгнул на корабль, на котором находился Ёсицунэ, и, заметив его, бросился на него с мечом. Однако Ёсицунэ уж не потому ли, что опасался не совладать с правителем Ното? зажал под мышкой секиру на длинном древке и одним прыжком ловко перепрыгнул на соседнее судно. Правитель же Ното, может быть, оттого, что не отличался таким проворством, не стал преследовать Ёсицунэ и даже не пытался прыгнуть ему вдогонку.
«Конец!» решил он, бросил меч и секиру в море, сорвал с головы шлем, швырнул его прочь, сбросил доспехи, остался в одном лишь легком нагрудном панцире и остановился, широко раскинув руки в стороны.
Так стоял он как вкопанный, с распростертыми вширь руками, с беспорядочно спутанными волосами, подавляя все кругом грозным видом. Словами не описать, как страшен был он в эти мгновения!
И воскликнул тут Норицунэ, правитель Ното, громовым голосом:
Подходите, кто считает себя могучим и храбрым, схватитесь с Норицунэ и попробуйте взять его в плен живым! Охота мне съездить в Камакуру, повидаться там с Ёритомо, перекинуться с ним словечком! Подходите же, подходите! так кричал он, но приблизиться к нему никто не решался.
Был тут некий Санэмицу из Аки, сын Санэясу, правителя уезда Аки, что в краю Тоса, храбрец, равный силой тридцати самураям, а с ним один из его вассалов, не уступавший силой своему господину, и младший брат Дзиро, тоже могучий воин. Бросив взгляд на правителя Ното, сказал тут сей Санэмицу:
Какой бы ни был силач, хоть сам дьявол ростом в десяток дзё, неужели мы не одолеем его, если набросимся все втроем? С этими словами господин и вассалы сели втроем в маленький челн, поравнялись с судном, на котором стоял правитель Ното, с криком перепрыгнули туда и, обнажив мечи, накренив защитные пластины у шлемов, дружно двинулись прямо на него. Но правитель Ното даже не дрогнул; как только вассал Санэмицу, подступивший первым, коснулся его краешком панциря, он пинком ноги свалил его и сбросил в море. Потом зажал Санэмицу, наступавшего следом, под правой рукой, его младшего брата Дзиро под левой, стиснул обоих что было силы и, воскликнув: «Так ступайте ж вы оба со мною вместе на гору Смерти!» со всего размаха прыгнул с корабля в воду, тяжко рухнув в морскую пучину, двадцати шести лет от роду.
11. Священное зерцало в столице
И сказал тогда князь Томомори:
Все, что рок судил мне увидеть, ныне увидал я сполна! Настало время покончить с жизнью! и, обратившись к молочному брату своему Иэнаге, спросил: Помнишь ли давнишний уговор наш? Ты ему по-прежнему верен?
Разумеется! отвечал Иэнага.
Он помог князю надеть один панцирь поверх другого, облачился и сам в тяжелые двойные доспехи, и, взявшись за руки, они вместе бросились в море. Увидев это, более двадцати самураев, вассалов Тайра, не желая покидать господина, взявшись за руки, тоже погрузились вслед за ним в волны. Только Морицуги из Эттю, Тадамицу из Кадзусы, Кагэкиё и Сиробёэ неизвестно, когда и как? сумели бежать и скрыться.
О скорбный вид! Алые знамена, алые стяги, брошенные, изорванные, плавали в море, как багряные кленовые листья, что устилают воды реки Тацута, сорванные порывами бури. Алым цветом окрасились белопенные волны, набегающие на берег. Опустевшие судна, потерявшие кормчих, гонимые ветром, увлекаемые течением, качались на волнах и уносились в неведомые морские дали…
Были взяты живыми в плен князь Мунэмори, его старший сын и наследник Киёмунэ, дайнагон Токитада, его сын Токидзанэ, главный казначей Нобумото, чиновник Военного ведомства Масаакира и восьмилетний отрок Ёсимунэ, младший сын князя Мунэмори, а из лиц духовного звания епископ Сэнсин, управитель храмов Торжества Веры, Ноэн, тюнагон Тюкай и преподобный Юэн. Из самураев в плен попали Гэндаю Суэсада, Моридзуми из Сэтцу, а также Сигэёси из Авы с сыном Нориёси и другие всего тридцать восемь воинов-самураев. Таканао Кикути и Танэнао Харада вместе с вассалами сами добровольно сдались в плен еще до сражения. Из женщин в плену оказалась государыня-мать Кэнрэймонъин, а также супруги вельмож Мотомити и Канэмасы, князей Сигэхиры, Токитады и Томомори общим числом сорок три дамы.
Шла к концу третья луна 2-го года Гэнряку, весна была на исходе злосчастная весна злосчастного года, когда сам император погрузился на дно морское, когда игралищем волн стали его вельможи всех ста самых высоких рангов! Когда Мать страны и ее придворные дамы очутились во власти восточных варваров, западных дикарей, а их верные слуги превратились в пленников воинственных восточных дружин! Не в парчовом наряде, как Чжу Майчэн, а в одеждах печали возвращались они теперь в родные края, и женщины, охваченные скорбью, вспоминали, как горевала красавица Ван Чжаоцзюнькогда ее против воли увозили в страну варваров сюнну…
В третий день четвертой луны Куро Ёсицунэ отрядил в столицу самурая Гэмпати Хироцуну с донесением во дворец государя-инока:
«Двадцать четвертого дня минувшей третьей луны у заставы Модзи, что в краю Будзэн, и у заставы Акама, в заливе Данноура, в краю Нагато, было сражение, в коем мы нанесли дому Тайра окончательное и полное поражение и благополучно вернули священные императорские регалии».
Как только разнеслась эта весть, весь дворец пришел в волнение. Хироцуну позвали во внутренний двор, и государь-инок подробно расспросил его о ходе сражения. На радостях пожаловали Хироцуне новый высокий ранг офицера Левой придворной стражи. В пятый день той же луны государь-инок отправил на запад придворного Нобумото, повелев: «Поезжай, догляди, точно ли удалось вернуть священное зерцало целым и невредимым?» Тотчас же дали Нобумото коня из дворцовой конюшни, и он, даже не заходя домой, пустился в дорогу, поспешал, нахлестывая коня, держа путь на закат.
В четырнадцатый день той же луны Куро Ёсицунэ вместе с пленными Тайра, мужчинами и женщинами, прибыл по дороге в столицу в край Харима, в бухту Акаси.
Недаром славится красотой эта бухта! По мере того как сгущалась ночная тьма, луна на небе засияла так ярко, как в других краях сияет лишь осенней порой.
Когда в прошлом году мы проезжали эти места, кто мог думать, что нас постигнет столь злая участь? горевали женщины, проливая украдкой слезы.
Супруга дайнагона Токитады, госпожа Соцуноскэ, устремив взор в небеса и предаваясь бесконечным воспоминаниям, в слезах сложила:
Впитавшая слезы, искрится парча рукавов в сиянии лунном…
О дворце в заоблачных далях ты, луна, поведай сегодня!
Увы, неизменно сияет на небе луна
с веранды дворцовой когда-то и я любовалась луною в заоблачных далях!..
А супруга князя Сигэхиры, госпожа Дайнагонноскэ, сложила:
Я сном бесприютным под вечер забудусь
в пути близ бухты Акаси,
и ночлег разделит со мной
в море дремлющая луна…
Как у них, должно быть, тяжко на сердце! Как тоскуют они о былом! всей душой сострадал женщинам Ёсицунэ, ибо хоть был он суровый воин, но сердце имел отзывчивое.
Когда стало известно, что священное зерцало и священная яшма в двадцать пятый день той же луны прибудут в Тобу, государь-инок отправил туда придворных во главе с тюнагоном Цунэфусой и отряд самураев во главе с Ёриканэ, дабы встретить и принять священные регалии.
Того же числа, около полуночи, священное зерцало и ларец с яшмой водворили в помещение Государственного совета. Священный меч погиб безвозвратно, но ларец с яшмой не утонул и плавал по волнам в море. Передают, что заметил и подобрал его самурай Цунэхару из Катаоки.
12. Меч
Начиная с эры богов, три священных меча передавались из поколения в поколение в нашей стране меч Десять Дланей, Небесный Быстросекущий меч и меч Коситрава. Меч Десять Дланей хранится в краю Ямато в храме Исо-но-Камифуру; Небесный Быстросекущий меч покоится, говорят, в краю Овари, в храме Ацута. А меч Коситрава сберегают во дворце императора. Это и есть тот драгоценный меч, о котором ведется речь.
Вот как появился сей меч на свет: в древние времена, когда бог Сусаноо строил терем в селении Сага, что в краю Идзумо, в небе над его головой постоянно клубились многоцветные облака, и, взглянув на них, бог сложил песню:
Вздымаются тучи
клубами, гряда над грядою
как тучи высокий,
я в Идзумо терем построю,
я терем для милой построю!
Эта песня считается началом всей поэзии танка. По этой же причине, говорят, зовется тот край Идзумо, сиречь Клубы Облаков.
В те далекие времена бог спустился с небес к истокам речки Хи, что течет в краю Идзумо; там повстречалась ему супружеская чета; то были местные боги Асинадзути и Тэнадзути, и с ними красавица дочь, дева Инада. Все трое обливались слезами. «Отчего вы плачете?»спросил бог Сусаноо, и они отвечали:
Было у нас восемь дочерей. Всех пожрал змей-дракон. Осталась последняя дочь, но ее тоже скоро проглотит змей. У этого змея восемь голов, восемь хвостов, туловище ползет-тянется через восемь гор, восемь долин, спина поросла дремучим лесом, травой диковинной… Лет сему змею, наверное, больше тысячи, глаза сверкают, как солнце или луна! Каждый год он пожирает людей. На горе детям, пожирает родителей, на горе родителям, поедает детей. Стон и плач стоит по всей деревне, и к югу, и к северу!
Пожалел их бог Сусаноо, превратил девушку в частый гребень, воткнул-спрятал гребень у себя в волосах, потом налил сакэ в восемь бочонков, изваял статую красивой девицы и водрузил ту статую на высоком холме так, чтобы тень от изваяния отражалась в бочонках сакэ. Змей принял тень за человека, выпил все вино без остатка, захмелел и, пьяный, уснул. Тогда бог Сусаноо обнажил висевший у пояса меч Десять Дланей и изрубил змея в мелкие куски. Только один из хвостов никак не удалось ему разрубить. Бог удивился, рассек хвост вдоль, глядь, а там спрятан чудесный меч! Взял он тот меч и преподнес великой богине Аматэрасу, Озаряющей Небо.
В давние времена обронила я этот меч на равнине Высокого Неба! сказала богиня.
Пока меч находился в хвосте у змея, густые тучи постоянно клубились в небе, поэтому назвали его Небесным мечом Клубящихся Облаков. Богиня хранила его, как сокровище, в своем Небесном дворце. Впоследствии, когда она послала на землю своего правнука, дабы правил он Срединным царством Обильных Тростников и Тучных Колосьев, она вручила ему сей меч вместе со священным зерцалом.
Вплоть до царствования девятого императора, микадо Кайки, оба священных предмета хранились вместе, в одном и том же дворце, но в правление десятого микадо Сюдзина, когда, в благоговейном трепете перед величием богини, перенесли ее обитель в новый храм, воздвигнутый в Касануи, в краю Ямато, меч тоже поместили в ее святилище. Для дворца же изготовили новый меч, взамен прежнего, дабы стал он талисманом-хранителем императорского дома. Священной силой своей новый меч ничуть не уступал прежнему.
На протяжении трех царствований, от микадо Сюдзина до микадо Кэйко, Небесный меч Клубящихся Облаков хранился у священного алтаря великой богини Аматэрасу. Но случилось так, что на сороковом году правления микадо Кэйко взбунтовались варвары на востоке. У императора был сын, Ямато Такэру превосходивший всех могучей силой и твердым духом. На него и пал выбор возглавить войско, посланное в Адзуму, восточные земли, на усмирение варваров. Прежде чем выступить в поход, пришел он проститься в храм великой богини. И тут младшая сестра его, принцесса Ицуки, жрица, вручила ему меч и сказала: «Береги сей меч, не забывай почитать его!» Сама великая богиня повелела ей дать такой наказ брату и вручить ему меч.
Когда Ямато Такэру достиг земли Суруга, тамошние жители а были они злодеи! сказали:
В наших краях много оленей. Поезжай на охоту, отдохни, позабавься!
Обманом заманив его на равнину, пустили они огонь по траве и уже готовы были сжечь-погубить, до смерти уморить Ямато Такэру, но тот обнажил меч, висевший у пояса, и скосил траву. Там, куда обращал он лезвие своего меча, трава исчезала на целый ри! Потом он, в свой черед, пустил в поле огонь, ветер тотчас понес пламя на варваров-чужеземцев, и все злодеи, сколько их было, сгорели в огне. С тех пор и прозвали сей меч Коситрава. А Ямато Такэру с боями продолжал идти на восток все дальше и дальше и за три года повсюду усмирил и изничтожил бунтовщиков. По всем краям и землям привел он к повиновению шайки злодеев и наконец повернул обратно, но в пути занемог и в окрестностях Ануты, в краю Овари, в седьмую луну в конце концов скончался тридцати лет от роду. О чудо! душа его вознеслась к небу, превратившись в белую птицу! Варваров эбису взятых живыми в плен, представил императору сын покойного, Такэхико, а меч Коситраву поместили на сохранение в храм Ацута.
В седьмой год правления императора Тэнти монах Доге из корейского царства Силлы похитил сей меч, задумав приобщить его к сокровищам своего государства. Спрятав меч на корабле, он уже отчалил от берега, но внезапно поднялся ветер, разбушевались волны, и корабль готов был пойти ко дну. Тут понял Доге, что буря эта проклятие богов за похищение меча, и, взмолившись о прощении за содеянный грех, отказался от своих замыслов и вернул меч обратно, поместив на прежнее место в храм.
В 1-м году Сютё император Тэмму взял меч из храма, дабы хранить его во дворце. С той поры меч считался драгоценным достоянием императорского семейства. Священная сила его поразительно велика! Когда император Ёдзэй, пораженный безумием, однажды ночью вытащил меч из ножен, дворцовые покои озарились так ярко, как будто сверкнула молния! В великом испуге император отбросил меч, и тот с громким звоном сам вскочил обратно в ножны. Дивные дела творились в далекой древности!
Оттого-то и надеялся государь-инок Го-Сиракава, что столь чудесный меч не может погибнуть в одночасье, пусть даже госпожа Ниидоно, опоясавшись сим мечом, вместе с ним погрузилась в пучину моря. И вот собрали самых искусных ныряльщиков сборщиков раковин и моллюсков и поручили им искать меч в воде; поднесли богам множество ценных даров, призвали самых благочестивых жрецов и монахов, дабы те молились, но, увы, все напрасно меч так и не удалось отыскать.
Но люди, сведущие в таких делах, в один голос твердили:
Великая Аматэрасу Озаряющая Небо богиня, дала в древности клятву охранять сто поколений императорского семейства, и клятва ее по-прежнему неизменна! Не прервался еще род государев, не упало еще солнце на землю! Хоть дела в нашем мире идут так скверно, что и впрямь кажется иной раз, будто недалек уже конец света, все-таки не похоже покамест, чтобы счастье изменило императорскому дому!
Был тут некий чародей, ведавший науку Инь-Ян. Обратившись к гаданию, он сказал:
Змей-дракон, коего в древние времена рассек на куски бог Сусаноо в верховьях речки Хи, в краю Идзумо, очень сокрушался о потере священного меча. Вспомните, недаром бог-дракон принял облик змея о восьми головах и восьми хвостах… Вот и ныне, в соответствии с сим магическим числом, воплотился он в восьмилетнего государя, вступившего на престол после восьмидесяти земных императоров, и вернул себе заветный меч, вместе с ним погрузившись на дно морское!
Да, отныне стал сей меч достоянием бога-дракона в бездонных морских глубинах, и, пожалуй, в мир людей он больше никогда не вернется.
13. Пленные Тайра на улицах столицы
Тем временем Второй принц тоже возвратился в столицу. Государь-инок выслал за ним карету. Тайра увезли Второго принца против его воли, три года пришлось ему скитаться по волнам на Западном море, к великой тревоге его родных матери, деда, кормилицы; но теперь, когда принц благополучно возвратился в столицу, все домочадцы, собравшись вокруг него, проливали слезы радости.
В двадцать шестой день той же луны пленные Тайра прибыли наконец в столицу. Их везли по улицам в «восьмилистьях» малых каретах. Занавески сзади и спереди подняли, окошки слева и справа открыли. Князь Мунэмори был в белоснежном монашеском одеянии. Его старший сын и наследник Киёмунэ, тоже весь в белом, сидел позади отца в той же карете. За ними, в такой же карете, везли дайнагона Токитаду. Его сын Токидзанэ должен был ехать вместе с отцом, но в пути занемог, и больного везти не стали. Главного казначея Нобумото, тяжко раненного в бою, доставили в столицу другой дорогой.
Князь Мунэмори, некогда столь величавый, цветущий, теперь исхудал до неузнаваемости и выглядел изможденным, но тем не менее озирался по сторонам и, казалось, не слишком удручен свалившимся на него несчастьем. Зато сын его, Киёмунэ, сидел, опустив голову, не поднимая глаз, всецело погруженный в отчаяние. Кареты окружала стража — тридцать воинов-самураев, во главе с Санэхирой Дои, одетым в темно-вишневый кафтан и всего лишь в легкий боевой панцирь. Посмотреть на пленных собрались не только столичные жители; отовсюду, со всех окрестных вершин, из всех храмов, ближних и дальних, сбежались и стар и млад. Толпа стояла плотной стеной от самых Южных ворот в селении Тоба до ворот Расёмон, на южной окраине столицы. Не счесть, как много людей собралось, десятки тысяч! В тесноте, в давке не повернуть было головы, не проехать каретам! В голодные годы Дзисё и Ева, в битвах на западе и востоке, вымерло-погибло без счета людское племя, и все же в живых еще осталось, как видно, очень много народа…
Еще и трех лет не прошло с тех пор, как покинули Тайра столицу. Люди еще не забыли, как они процветали: и ныне, при виде столь жалкого состояния тех, кто еще так недавно внушал каждому страх и трепет, все невольно думали уж не во сне ли им это снится?! Не было ни единого человека, кто не утирал бы рукавом слезы, плакал даже грубый сердцем простой народ, женщины и мужчины. А уж о горе тех, кто в прошлом был близок Тайра, и говорить нечего! Многие потомственные вассалы, служившие дому Тайра на протяжении нескольких поколений, ныне присягнули на верность новым господам, Минамото, увы, ведь не каждый в силах добровольно расстаться с жизнью! и все же разве в один миг забудешь многолетнюю преданность и любовь? Сердца сжимались от боли… Немало людей в толпе стояли с опущенной головой, закрыв лицо рукавом.
У погонщика вола, некогда служившего князю Мунэмори, того самого Дзиромару, который подшутил над Ёсинакой из Кисо по дороге во дворец государя (за что и поплатился, бедняга, жизнью), был младший брат по имени Сабуромару. В западных землях на скорую руку отметили его совершеннолетие, и теперь он горел желанием в последний раз сопровождать карету пленного князя Мунэмори, своего господина.
Я знаю, что погонщики волов самые ничтожные среди всех челядинцев и недостойны даже упоминания, на все лады молил он. Но я долго служил у князя, позвольте же мне в последний раз вести вола при его карете!
Это не возбраняется! сказал Ёсицунэ. Ступай скорее! Несказанно обрадованный, Сабуромару облачился в нарядные одежды, вытащил из-за пазухи поводья, прикрепил их к упряжке. Слезы застилали ему взор, и он вел карету, закрыв лицо рукавом, положившись на то, что вол сам отыщет дорогу.
Государь-инок смотрел на пленных, не выходя из кареты, велев поставить ее у пересечения Шестой дороги и проезда Хигаси-Тоин. Кареты вельмож и придворных рядами стояли там же. Тайра были так приближены к государю, что, должно быть, он в душе тоже жалел их и на сердце у него было грустно. Придворным же из его свиты и вовсе казалось, что они спят и видят сон, да и только!
Бывало, в прежние времена мы мечтали как-нибудь попасть на глаза этим людям, перемолвиться с ними хотя бы словечком! Кто мог думать, что их постигнет такая участь? проливая слезы, говорили и высокопоставленные, и низшие царедворцы.
В минувшие годы, когда князю Мунэмори пожаловали должность Среднего министра и он отправился во дворец благодарить государя, его сопровождали двенадцать вельмож во главе с дайна-гоном Куницуной, а впереди, в каретах, ехали шестнадцать придворных во главе с курандо Мунэтакой. Все царедворцы блистали пышными одеяниями, сияние их нарядов, казалось, затмевало солнце! В свите князя Мунэмори было трое вельмож-тюнагонов, трое военачальников третьего ранга, а дайнагон Токитада, которого ныне везли под стражей, был в ту пору военачальником Левой дворцовой стражи… Князь Мунэмори встретил у государя милостивый прием, получил августейший дар парадное одеяние… Весь ритуал был совершен поистине безупречно, великолепно! Увы, сегодня ни единого вельможи, ни единого царедворца не было в свите князя только десятка два самураев в белых одеждах, так же, как он, взятых в плен в битве при Данноуре, ехали следом на лошадях, привязанные веревками к седлам…
Кареты покатились по Шестой дороге к востоку, доехали до берега реки Камо, потом повернули обратно. Князя Мунэмори с сыном поместили в усадьбе Ёсицунэ, в Хорикаве, на Шестой дороге. Им подали ужин, но на сердце у обоих лежала такая тяжесть, что они даже не притронулись к пище. Они молчали, лишь изредка встречаясь глазами, и князь Мунэмори непрерывно лил слезы. Наступила ночь, они легли рядом, даже не скинув одежды, и князь Мунэмори бережно прикрыл сына рукавом своего кафтана.
— Отцовская любовь сильнее всего на свете, будь то простолюдин или знатный вельможа! — сказали стражники-самураи, увидев, как князь Мунэмори старается потеплее укутать сына. — Много ли толку с того, что он накрыл его рукавом? Но так велика его любовь к сыну, что ему хочется хоть что-нибудь для него сделать! — И воины, суровые сердцем, невольно все прослезились.
14. Зерцало
Двадцать восьмого дня той же луны князю Ёритомо пожаловали второй придворный ранг младшей степени. Повышение в звании сразу на два разряда и то считается редкостным монаршим благоволением, а тут властителя Камакуры повысили сразу на целых три! При соблюдении обычного порядка ему полагался бы третий ранг, но нарочно было сделано исключение чтобы не следовать порядкам, заведенным при Тайра.
Той же ночью, в час Крысы, священное зерцало перенесли из помещения Государственного совета во дворец, в павильон Тепла и Света. На торжественной церемонии присутствовал сам император, три ночи кряду исполнялись священные песнопения и пляски кагура утеха богов. По высочайшему указанию, Ёсиката, чиновник из управления Правой дворцовой стражи, исполнил самое заветное из песнопений кагура «Царедворец с боевым луком», за что удостоился милостивой награды. Эта песня передавалась из поколения в поколение в его роду и считалась сокровенным достоянием его семейства. Никто не знал этой песни, кроме деда его Сукэтады, придворного музыканта, а тот так ревностно берег тайну, что не обучил даже родного сына своего Тикакату. Сукэтада скончался в царствование императора Хорикавы, перед смертью поведав мелодию только самому государю, а уж государь соизволил великодушно передать секрет песнопения сыну покойного, Тикакате. Поистине нельзя без волнения думать о благих помыслах государя, радевшего о сохранении и процветании искусства!
Что до священного зерцала, то история его такова: в древности, когда Аматэрасу Озаряющая Небо богиня, скрылась в Небесном гроте, она велела отлить зерцало, дабы сохранить для потомков свой облик, отраженный в бронзовом диске. Но зерцало не понравилось богине, и она приказала изготовить другое. Первое зерцало хранится в храме Солнца, Хинокума, что в краю Кии, а второе богиня соизволила вручить сыну своему, богу Осихомими, повелев: «Построй для сего зерцала дворец и сам живи там же!»
Когда же великая богиня Аматэрасу затворилась в Небесном гроте и весь мир погрузился в непроглядную тьму, бессчетные сонмы богов собрались у входа в грот и стали распевать священные песни, исполнять священные пляски. Не сдержав любопытства, великая богиня чуть приотворила дверь, закрывавшую вход в Небесный грот, и увидела в щелку, что у всех богов лица раскрашены белой краской. Говорят, будто отсюда и пошло слово «омосиро», означающее «забавно», и составлено оно из двух слов: «омо» и «сиро» «белые лики»… В этот миг могучий богатырь бог Коянэ-но-Тадзика-ра, испустив громкий крик, с силой распахнул дверь настежь, и с той поры богиня уже не могла затворить ее снова.
Вплоть до царствования девятого микадо Кайки священное зерцало пребывало в одном дворце с государем, но при десятом микадо Судзине, в благоговейном трепете перед магической силой зерцала, его перенесли в особое помещение; с недавних же пор оно хранилось в павильоне Тепла и Света. Через сто шестьдесят лет, когда августейшие государи переселились в новую столицу город Хэйан, в царствование императора Мураками, в двадцать третью полночь девятой луны 4-го года Тэнтоку, внутри Большой дворцовой ограды впервые случился пожар. Огонь занялся в помещении Левой дворцовой стражи, совсем близко от павильона Тепла и Света. Как обычно бывает, беда случилась в глухую полночь; ни жриц, ни придворных дам на месте не оказалось, без них вынести зерцало из огня было никак невозможно. Вельможа Санэёри, испуганный, поспешно прибежал на пожар.
О горе, священное зерцало погибло в огне! Наступил конец света! воскликнул он, проливая слезы.
В этот миг зерцало само выскочило из пламени и повисло на верхушке сакуры, растущей возле дворца Сисиндэн, Небесный Чертог, ослепительно сверкая, словно солнце, восходящее из-за горных вершин! И понял тут Санэёри: нет, не пришла еще пора погибнуть нашему миру, и от радости прослезился. Опустившись на правое колено, расстелил он рукав по земле и, проливая слезы, промолвил:
В древности великая богиня дала клятву охранять сто поколений императорского семейства! Если воля ее до сих пор неизменна, да опустится священное зерцало на рукав Санэёри! И не успел он договорить, как зерцало само спрыгнуло с дерева к нему на рукав. Он тотчас же обернул его рукавом и перенес в Утренний зал Государственного совета. В последние же годы зерцало хранилось в павильоне Тепла и Света. Но разве в наше время кто-нибудь достоин принять зерцало? Ныне такого человека не сыщешь! Да и зерцало не спустится к теперешним людям! Только в добрые старые времена было это возможно!
15. Письма
Дайнагона Токитаду с сыном поселили неподалеку от резиденции Куро Ёсицунэ. Столько бед обрушилось на дом Тайра, что, казалось бы, можно уж махнуть рукой на свою личную участь, однако дайнагон, как видно, все еще не хотел расставаться с жизнью; призвав сына своего Токидзанэ, он сказал ему:
Куро Ёсицунэ отобрал у нас ящик с письмами, которые ни в коем случае не должны попасть на глаза посторонним людям! Если князь Ёритомо увидит эти письма, многие пострадают, да и моя жизнь будет в опасности! Что делать?
Ёсицунэ от природы сердцем отзывчив, отвечал Токидзанэ. К тому же я слыхал, что, если с просьбой к нему обратится женщина, он никогда не откажет, о каком бы важном деле ни шла речь. Чего ж вам стесняться? У вас множество дочерей, выдайте за него одну из них и, когда они полюбят друг друга, поручите ей выпросить эти письма!
Заплакал дайнагон, услышав такие речи.
Когда я находился у власти, сказал он, я мечтал видеть своих дочерей супругами государя! Я не мог и помыслить, чтобы выдать дочь за простолюдина! И, сказав так, он снова заплакал.
Сейчас не время для таких рассуждений! ответил ему Токидзанэ. Выдайте за него вашу дочь от теперешней вашей супруги, ту которой нынче исполнилось восемнадцать!
Таков был его совет, но дайнагон посчитал подобный союз слишком уж большим для себя несчастьем и выдал за Ёсицунэ дочь от прежней супруги. Этой дочери исполнилось в ту пору уже двадцать три года, она тоже была прекрасна и лицом, и осанкой, хотя и считалась уже несколько перезрелой. У Ёсицунэ уже имелась законная супруга, дочь Сигэёри Кавагоэ, одного из его вассалов, однако он очень обрадовался невесте, поселил новую супругу отдельно, окружил роскошью и относился с любовью.
И когда эта женщина завела речь о тех самых письмах, Ёсицунэ сразу же поспешил вернуть их дайнагону, даже не распечатав. Несказанно обрадованный, дайнагон тотчас сжег письма и выбросил пепел.
Что же было в тех письмах? Тревожно все это!.. в беспокойстве шептались люди.
Дом Тайра сгинул; повсюду, в краях и землях, мирная жизнь постепенно вступила в свои права, люди снова могли без помех ездить кто куда хочет. Оттого и пошли толки в народе: «В мире нет человека лучше Куро Ёсицунэ! А князь Ёритомо в Камакуре что особенного он сделал? Хорошо, если б над миром властвовал Ёсицунэ!»
Слух об этом дошел до властителя Камакуры Ёритомо.
Как это понимать? сказал он. Ведь Тайра удалось изничтожить легко и быстро только благодаря моему хитроумию и войску, которое я собрал и отправил. Разве Ёсицунэ способен был бы в одиночку положить конец смуте? Наслушавшись подобных речей, он, чего доброго, возгордится и впрямь захочет властвовать в мире! На свете немало женщин, так нет же, он берет в жены не кого-нибудь, а дочь дайнагона Тайра, и всячески ласкает своего тестя! Этого я никак не могу одобрить! Да и дайнагон тоже хорош в его положении затевает свадьбу, не стыдясь всего света! Если так пойдет дальше, то Ёсицунэ, даже возвратившись в Кама-куру станет, пожалуй, держать себя не по заслугам высокомерно!
16. Казнь Ёсимунэ
В седьмой день пятой луны разнеслась весть, что Куро Ёсицунэ собирается в путь, в Камакуру, вместе с теми членами дома Тайра, что были взяты живыми в плен. Князь Мунэмори отрядил к Ёсицунэ посланца, велев сказать: «Я узнал, что на завтра назначено отбытие в Канто. В списке пленных среди прочих числится восьмилетний отрок Ёсимунэ. Жив ли он еще? Мне хотелось бы хоть однажды с ним повидаться! Ведь узы любви, соединяющие отца и сына, вовеки нерасторжимы!»
Поистине я могу понять ваши чувства! Узы отцовской любви нерушимы для каждого человека! отвечал Ёсицунэ и приказал доставить к князю Мунэмори юного господина, пребывавшего под охраной самурая Сигэфусы Кавагоэ. Одолжив у людей карету, посадили в нее ребенка, с ним двух женщин, кормилицу с нянькой, и отправили к князю.
Еще издали увидев отца, мальчик весь просиял от радости.
Поди ко мне, ближе, ближе! позвал князь Мунэмори, и ребенок тотчас же взобрался к нему на колени.
Гладя сына по волосам, князь Мунэмори, проливая слезы, сказал, обращаясь к стражникам-самураям:
Послушайте, что я скажу вам, воины! У этого ребенка нет матери. Когда пришло ему время родиться на свет, мать благополучно разрешилась от бремени, но тут же захворала, слегла и больше уже не встала. «Сколько бы ни было у вас в будущем сыновей, сказала она мне перед смертью, берегите его, не лишайте своей любви, пусть он будет вам живой памятью обо мне! Оставьте его при себе, не отсылайте на воспитание к кормилице!» И мне стало так жаль ее, что я ответил: «Когда придет время воевать против недругов государя, мой старший сын Киёмунэ будет военачальником, а этого мальчика я назначу его помощником!» и дал ему детское прозвание Помощник. Она очень обрадовалась моим словам и вплоть до смертного часа все ласкала младенца, повторяя его имя Помощник, но на седьмой день после родов скончалась. Всякий раз, взглянув на ребенка, я вспоминаю об этом… И, говоря так, он неудержимо лил слезы, и все стражники-самураи тоже увлажнили свои рукава слезами. Заплакал и старший сын князя, молодой Киёмунэ, обе женщины тоже утирали горькие слезы.
Ну, Помощник, теперь тебе пора возвращаться, сказал князь Мунэмори спустя какое-то время.Я рад был тебя увидеть! Но мальчик не хотел уходить. Тогда Киёмунэ, сдержав слезы, сказал ему:
Ну, ну, юный Помощник, сегодня ты должен вернуться. К нам сейчас пожалуют гости. А завтра утром снова придешь пораньше! Но ребенок, изо всех сил уцепившись за отцовское платье, плакал: «Нет, не пойду!»
Так прошло много времени, а меж тем уже стало смеркаться, наступил вечер. Кормилица обхватила ребенка не могло же бесконечно длиться прощание! посадила его в карету, обе женщины сели вместе с ребенком, распрощались, обливаясь слезами, и уехали. Князь Мунэмори долго смотрел им вслед, и сердце его сжималось от горя, ибо любовь, которую он обычно питал к младшему сыну, и в сравнение не шла с тем чувством, которое сейчас владело его душой!
«Как вспомню о предсмертных словах его матери, я еще сильнее жалею этого мальчугана!» постоянно говорил он и не отдал сына на воспитание кормилице, безотлучно держал его при себе, не расставаясь ни днем ни ночью. Когда мальчику исполнилось три года, ему впервые надели шапку и дали взрослое имя Ёсимунэ. По мере того как мальчик подрастал, становился он красивым и статным, нрав имел добрый, ласковый, и князь так любил и жалел его, что не отпускал от себя даже на короткое времяни в странствиях под небесами на западе, ни в скитаниях на корабле по волнам. Но со времени последней злосчастной битвы он сегодня впервые увидел сына.
Представ перед Куро Ёсицунэ, Сигэфуса Кавагоэ спросил:
Какое решение изволите вы принять относительно отрока Ёсимунэ?
И Куро Ёсицунэ ответил:
Везти его в Камакуру незачем! Распорядись сам, как положено, здесь, на месте!
Вернувшись к себе, Кавагоэ позвал обеих женщин.
Князь Мунэмори поедет в Камакуру, но юный господин останется здесь, в столице, сказал он.Я, Сигэфуса, тоже обязан ехать со всеми вместе, и потому решено сдать мальчика с рук на руки самураю Корэёси Огате. Быстро приведите сюда юного господина!И приказал подавать карету.
Ни о чем не догадываясь, Ёсимунэ уселся в карету.
Я опять, как вчера, поеду к отцу, да? радовался он. Увы, напрасно радовался бедняжка!
Карета покатилась по Шестой дороге, к востоку. Женщины встревожились, от страха замерло сердце: «Что бы это значило? Странно!» Вскоре они увидели на речном берегу, немного поодаль, несколько десятков всадников-самураев. Карету остановили, расстелили на земле оленью шкуру, сказали: «Выходите!» и мальчик вышел. «Куда вы меня ведете?» спросил он, как нельзя более удивленный, но обе женщины были не в силах ему ответить. Один из вассалов Кавагоэ обнажил меч и, пряча его за спиной, зашел с левой стороны, сзади, готовясь уже нанести удар, но юный господин заметил его и, в поисках спасения, опрометью кинулся к кормилице, бросился к ней в объятия и спрятался у нее на груди. Она же, ясное дело, не была столь жестокой, чтобы безжалостно оторвать от себя ребенка, и, прижимая его к себе, не стыдясь людей, кричала и причитала, припадая к земле, взывая к Небу. Горестно думать, что творилось у нее при этом на сердце!
Так длилось долго. Наконец Сигэфуса Кавагоэ сказал, сдержав слезы:
Как бы вы ни просили, теперь уж поздно. Кончайте скорее!И, вырвав ребенка из объятий кормилицы, повалил его на землю, сдавил и, достав кинжал, висевший у пояса, в конце концов снял ему голову. Плакали даже свирепые воины ведь и у них, как-никак, сердца были не из дерева, не из камня! Голову они забрали с собой, сказав, что надо предъявить ее Куро Ёсицунэ. Кормилица босиком бросилась бежать следом. «Отдайте хотя бы голову! Уж это-то, кажется, дозволяется! Я похороню ее и буду молиться за упокой его души на том свете!»сказала она, и Куро Ёсицунэ, преисполнившись жалости, произнес, проливая обильные слезы:
Поистине ее горе понятно! Поскорее исполните ее просьбу! Кормилице отдали голову, она спрятала ее на груди и удалилась, заливаясь слезами, в направлении столицы.
Миновало несколько дней, и в речке Кацура нашли двух утопленниц. У одной на груди была голова ребенка то была кормилица юного Ёсимунэ. Вторая прижимала к себе мертвое тельце то была нянька. Отчаяние кормилицы понятно, подобное случается часто, но чтобы нянька утопилась с горя по убитому ребенку поистине трогательный и редкостный случай!
17. Косигоэ
На рассвете седьмого дня Куро Ёсицунэ вместе с пленным князем Мунэмори и его сыном отбыл на восток, в Канто. Вскоре миновали они Авадагути, вот и дворец уже скрылся в заоблачных далях… При виде чистого ключа, бегущего у заставы Встреч, Аусака, князь Мунэмори, прослезившись, сложил стихи:
Я взглядом прощальным столицу окинуть спешу увижу ли снова отраженье свое в потоке у заставы родной Аусака?..
В пути князь Мунэмори совсем оробел душой, и Ёсицунэ, сердцем отзывчивый, все время утешал его.
Молю вас, спасите жизнь мне и сыну! обратился к нему князь Мунэмори, и Ёсицунэ ответил:
Скорее всего, вас сошлют куда-нибудь в дальний край или на какой-нибудь остров, но не может быть и речи о том, чтобы лишить жизни! Даже если, паче чаяния, вышло бы такое решение, что-что, а уж жизнь я сумею вам вымолить, хотя бы взамен наград, кои полагаются мне за мои заслуги! так обнадеживал он пленного князя.
Пусть сошлют нас куда угодно, хоть в Эдзо, хоть на Тисиму лишь бы сохранили жизнь!отвечал ему Мунэмори, и досадно было слышать из уст воина такие слова!
Меж тем дни проходили чередой, и наконец на двадцать четвертый день той же луны путники достигли Камакуры.
За день до прибытия Ёсицунэ Кагэтоки Кадзихара сказал властелину Камакуры:
Страна наша Япония, вся без остатка, находится сейчас в вашей власти. Если остались еще у вас недруги, то, по моему разумению, последний и единственный враг это почтенный младший брат ваш, господин Куро Ёсицунэ! Ибо он говорил: «Если бы я, Ёсицунэ, не обрушился сверху, с гор, в долину Ити-но-тани, не удалось бы сломить оборону Тайра одновременно с запада и с востока!» И еще он сказал: «Убитых и пленных надлежало прежде всего предъявить мне, а вовсе не князю Нориёри, от коего ни малейшей пользы не было в этой битве! А поступили совсем иначе! Какая несправедливость!» И говоря так, он уже готов был затеять свару, но мне, Кагэтоки, удалось договориться с самураем Санэхирой Дои и отдать пленного князя Сигэхиру под стражу Дои… Только после этого Ёсицунэ угомонился!
Властитель Камакуры, согласно кивнув в ответ, промолвил:
Сегодня Ёсицунэ прибывает в Камакуру… Будьте все начеку! И по этому его приказанию все вассалы, и владетельные, и худородные, примчались к князю и вскоре собралось в Камакуре несколько тысяч всадников.
На дороге, близ Канэ-Араидзавы, воздвигли заставу, приняли пленных князя Мунэмори с сыном, а Ёсицунэ прогнали назад, в Косигоэ, селение у Перевала. Князь Ёритомо окружил себя несколькими рядами охраны, а сам находился все время в середине, под их защитой, сказав:
Куро шустрый малый! Он способен выскочить прямо из-под этой циновки! Но меня он не проведет!
А Ёсицунэ меж тем думал: «С тех пор как в начале прошлого года я победил Ёсинаку, и вплоть до сражений в Ити-но-тани и в заливе Данноура, я, не щадя жизни, воевал с Тайра… В целости и сохранности вернул я в столицу священное зерцало и ларец с яшмой, взял в плен князя Мунэмори и его сына и доставил их сюда, в Камакуру… Какая бы размолвка ни вышла между мною и старшим братом, мыслимо ли, что он ни разу не допустил меня к своей особе? Я думал, что меня назначат верховным военачальником над всем островом Кюсю или поручат моей охране всю область Санъиндо, Санъёдо или Нанкайдо, а он пожаловал мне всего лишь скудную землю Иё и, мало того, даже не позволяет войти в Камакуру! Не обидно ли это? Что сие означает? Кто принес мир в нашу страну Японию? Разве не Ёсинака, не Ёсицунэ? Мы с Ёритомо сыновья одного отца; кто родился раньше, тот считается старшим, кто позже младшим, вот единственное различие! А управлять Поднебесной может каждый, если захочет! Мало того, он гонит меня обратно, даже не удостоив встречи, вот что всего обидней! А ведь я ни в чем перед ним не провинился и просить прощения мне не в чем! так роптал про себя Ёсицунэ, но изменить что-либо было не в его власти. И клялся он всеми буддами и богами и посылал князю множество писем, заверяя, что не таит в сердце ни малейшей измены, но властитель Камакуры, поверив клевете Кадзихары, вовсе не обращал внимания на эти письма. Тогда Ёсицунэ, в слезах, написал еще одно послание и отправил его Хиромото из рода Оэ, приближенному советнику князя.
Послание гласило
«Господину Хиромото Оэ, правителю края Инаба.
С почтением и трепетом обращается к вам Ёсицунэ Минамото. Повинуясь августейшему указанию, я, как один из представителей князя, истребил врагов трона и смыл позор поражения с нашего дома. За эти заслуги причиталась бы мне награда, но вместо этого, из-за злобной клеветы, многочисленные подвиги мои оставлены без внимания, меня сочли виноватым, хотя я не ведаю за собой никаких проступков. Ныне бесплодно лью я кровавые слезы, ибо, не совершив никаких ошибок и, напротив, имея заслуги, я тем не менее навлек на себя гнев князя.
Не дознавшись, истинны или ложны наветы, возведенные клеветником, не допустили меня в Камакуру тем самым лишив возможности оправдаться и доказать чистоту моих помыслов. Лишенный права лицезреть благодетеля моего, старшего брата, уже много дней провожу я здесь понапрасну. Кровная братская связь меж нами прервалась, и участь моя представляется мне печальной. Неужели это возмездие, ниспосланное мне за грехи, свершенные в прошлых рождениях? Душа моя скорбит и горюет, но некому поверить горькие думы, разве лишь дух покойного отца моего в новом воплощении вновь возродится на свете! Кто подтвердит мою невиновность? Кто меня пожалеет?
Знаю, сетования мои докучны, но все же повторю еще раз: с самого моего рождения, с тех пор, как я, Ёсицунэ, появился на свет, обязанный отцу с матерью всей моей плотью, волосами и кожей, с тех самых пор ни единого дня, ни единого часа не провел я в покое. Я был младенцем, когда отца моего не стало на свете. Сиротой, в материнских объятиях, очутился я в уезде Уда, в краю Ямато. Правда, бесполезная жизнь моя уцелела, но в столице мне грозила опасность. Я вынужден был скрываться в глухих краях, в дальних землях, прислуживать там мужланам. Но пробил час, приспело время снова завязать священные узы братства! Вступив в столицу, дабы истребить Тайра, я в первой же битве победил Ёсинаку. С того часа, преследуя государственных преступников Тайра, я то скакал на коне быстроногом по горным кручам, не щадя жизни в сражениях с врагами трона, то терпел бедствие в безбрежных морских просторах, среди бушующих волн и ветра, ежеминутно рискуя стать добычей морских чудищ китов. Ночи проводя в полях, где доспехи и шлем служили мне изголовьем, своим главным, первейшим долгом почитал я бранное дело, всеми помыслами стремился к единой цели развеять скорбь покойного отца нашего, отмстить за него врагам,такова была моя давнишняя заветная мечта! Когда же мне, Ёсицунэ, двор пожаловал звание пятого ранга, я воспринял это как величайшую честь для всей нашей семьи Минамото. И все же, несмотря на былые заслуги, ныне велика моя скорбь и горе безмерно! Кому, кроме будд и богов, могу я поведать свои печали? Ведь я лишен возможности излить душу в беседе с братом!
На священных листках всех храмов, буддийских и синтоистских, написал я клятвы и заверения, что душе моей чужды малейшие помыслы об измене, о чистосердечии своем поведал я всем японским богам и буддам, представил брату моему множество клятвенных заверений, но все напрасно я так и не получил прощения!
Боги, владыки нашей страны, не допустят нарушения порядка. Я одинок, мне не на кого положиться. Только на вас, благородный господин мой, возлагаю я ныне все свои упования, только на ваше великодушие еще надеюсь! Выберите удобный час и поведайте о чистосердечии Ёсицунэ моему старшему брату. Пораскиньте мудрым вашим умом, когда и как лучше всего это сделать, и если он отпустит мне вину, в коей истинно говорю! я неповинен, счастье снизойдет на ваш дом и слава ваша воссияет в ваших потомках, вплоть до самых отдаленных колен вашего рода А на моем челе разгладятся горестные морщины, и я обрету наконец душевный покой!
В одном послании не расскажешь всего, что накопилось на сердце, а посему позвольте на этом закончить.
В пятый день шестой луны 2-го года Гэнряку с почтением и трепетом писал Ёсицунэ Минамото».
18. Казнь Мунэмори
Тем временем князя Мунэмори привели в усадьбу властелина Камакуры и усадили на противоположном конце двора. Властелин Камакуры смотрел на него сквозь бамбуковую завесу и через самурая Ёсикадзу Сики обратился к пленнику с такими речами:
Мне и во сне не снилось питать к дому Тайра какую-то особую неприязнь или злобу, ибо, как бы ни заступалась за меня в свое время госпожа-монахиня Икэ, разве удалось бы мне, Ёритомо, сохранить жизнь, не будь на то согласия покойного Правителя-инока? И если смягчили мне наказание, заменив смертную казнь ссылкой, то этим я всецело обязан милосердию Правителя-инока! Только благодаря его доброте благополучно прожил я двадцать лет с лишним… Но когда Тайра стали врагами трона, августейшим указом велено было мне изничтожить дом Тайра. Как всякий смертный, рожденный на земле государя, я не смел ослушаться высочайшего повеления, тут уж я был не волен… Но я рад, что ныне мне довелось вот так встретиться с вами! так соизволил сказать властитель Камакуры, и когда Ёсикадзу приблизился к князю Мунэмори, дабы передать эти слова, тот, весь сжавшись, почтительно склонился в смиренной позе жалкое, постыдное зрелище!
Сидели тут в ряд самураи, и владетельные, и худородные, из разных земель, в том числе многие уроженцы столицы, и все они, осуждая поведение пленного князя, говорили с презрением:
Неужели он надеется спасти жизнь тем, что склоняется до земли в столь униженной позе? Но чему удивляться? Ему следовало погибнуть достойной смертью в западных землях, а он вместо этого предпочел, чтобы его живым взяли в плен и привезли сюда, в эту даль!
Но нашлись и такие, что пролили слезу, и кто-то из них прошептал:
Недаром сказано: «Пока свирепый тигр находится в горных дебрях, все звери трепещут перед ним в страхе; но, попав в клетку, он виляет хвостом, выпрашивая подачку у человека» Так и самый храбрый, могучий военачальник, попав в плен, падает духом! Вот и с князем Мунэмори случилось то же!
Меж тем, несмотря на все старания Куро Ёсицунэ доказать свою невиновность, князь Ёритомо, поверив клевете Кадзихары, все не давал Ёсицунэ сколько-нибудь ясного и определенного ответа.
Пусть без промедления возвращается обратно в столицу! приказал он, и в девятый день шестой луны Ёсицунэ пустился в обратный путь вместе с пленным Мунэмори и его сыном. Князь Мунэмори радовался, что жизнь продлилась еще на какое-то время, но в пути его сердце то и дело сжималось от страха: «Наверное, здесь нас казнят! А может быть, здесь…» Однако они продвигались все дальше и дальше, оставляя позади край за краем, один постоялый двор за другим.
В краю Свари есть место, именуемое Уцуми. В минувшие годы там казнили Левого конюшего Ёситомо, отца властелина Камакуры и Куро Ёсицунэ. «Уж здесь-то наверняка!..» думал князь Мунэмори. Но они благополучно миновали и эту местность, и слабая надежда затеплилась в душе пленного князя.
Может быть, нас все-таки пощадят! сказал он Увы, напрасные упования!
«Нет, не может быть, чтобы нас пощадили! подумал сын его Киёмунэ, услышав слова отца. Просто погода сейчас стоит очень жаркая, и, чтобы сохранить в целости наши головы, нас казнят поближе к столице!» Но ему было больно видеть, как трепещет отец от страха, и он промолчал и только все время читал молитвы.
Дни шли за днями, и вот уже осталось до столицы недалеко. Наконец прибыли они в край Оми, на постоялый двор в Синохаре.
Куро Ёсицунэ, сердцем отзывчивый, за три дня до прибытия в Синохару послал вперед человека пригласить преподобного Танго для последнего наставления. До вчерашнего дня отец и сын были вместе, но с сегодняшнего утра их разлучили и поместили раздельно. «Значит, сегодня конец!» подумал князь Мунэмори, и страх объял его душу.
Где же Киёмунэ?спросил он, проливая обильные слезы. Пусть голова моя падет с плеч, но я лелеял надежду, что тела наши лягут рядом, на одну и ту же рогожу, и скорбно мне, что нас разлучили еще при жизни! Все семнадцать лет я не расставался с сыном ни на единый день, ни на час! И если я не утопился в море, что омывает земли на западе, и покрыл позором свое родовое имя, то ведь поступил так только ради него! И, говоря так, он плакал.
Праведному монаху было жаль князя, но, подумав, что будет и вовсе худо, если он тоже выкажет слабость, он утер слезы и, приняв спокойный вид, молвил:
Сейчас не надо об этом думать… Видеть смерть сына было бы для вас, да и для него, только лишним страданием. Жизнь ваша от рождения проходила в радости и в веселии, какие даже в древности редко выпадали на долю людям! Вы породнились с самим микадо, достигли ранга министра. Вся слава мира принадлежала вам без остатка! А нынешняя печальная ваша участь это карма, Унаследованная из прошлых рождений, поэтому не надо гневаться ни на людей, ни на весь белый свет. Подумайте, ведь невечно Даже блаженство, в коем пребывает бог Брахма в своих небесных чертогах! Что же говорить о нашем греховном мире? Здесь все непрочно, все быстротечно, как утренняя роса, как блеск молнии в небе! Тысячи лет живут небожители в небе Тридцати Трех но и эта их долгая жизнь всего лишь сон мимолетный! Вам дано было жить на свете целых тридцать и девять лет, но и этот срок тоже подобен краткому мигу! Никому не дано вкусить снадобье вечной юности и бессмертия Никому не суждена жизнь столь же долгая, как жизнь Дунфан Шо или Си-ванму! Вершины славы достиг циньский государь Ши-хуан, но в конце концов был погребен в могиле на вершине горы Лишань: ханьский властитель У-ди не хотел расставаться с жизнью, но прах его истлел в Дули-не, в заросшей мохом могиле… Смерть неизбежный удел всего живого! Сам Шакья-Муни и то не избежал смерти, и прах его вознесся к небу в благоуханном дыму костра, сложенного из сандаловых веток! Ибо сказано: «Радость недолговечна, ей горе приходит вослед…»
«Непреложен закон
все живое погибнуть должно.
Самому Шакья-Муни бессмертья, увы, не дано.
Разгорался сандал
в костре погребальном под ним.
Обратился Пресветлый
в летучий, клубящийся дым.
Радость недолговечна,
ей горе приходит вослед.
От Пяти увяданий
и на небе спасения нет…»
И князь Мунэмори оставил земные помыслы, оборотил лицо к закату, сложил ладони и стал громко возглашать имя Будды, а в это время Киннага, младший Правый конюший, обнажил большой меч и, пряча его за спиной, зашел сзади слева и уже было поднял меч, готовясь ударить, как вдруг князь Мунэмори прервал молитву и спросил, горемыка: «А Киёмунэ уже убили?»
Киннага зашел ему за спину и в тот же миг голова князя Мунэмори скатилась с плеч. Праведный монах горько заплакал. Даже суровые воины и те не могли сдержать слезы. А уж скорбь Киннаги и вовсе была великой, ибо в прошлом был он потомственным вассалом дома Тайра и нес безотлучную службу при князе Томомори.
«..Да, силе приходится угождать, сильным повиноваться, так уж повелось в нашем мире, со стыдом говорили люди, но Киннага совсем уж забыл совесть!..»
Затем монах обратился к Киёмунэ и, так же, как наставлял князя Мунэмори, призвал и его молиться Будде.
Как принял смерть князь Мунэмори? спросил Киёмунэ, и горестно было слышать эти его слова.
Он принял смерть достойно, будьте спокойны! ответил монах, и Киёмунэ обрадовался до слез.
Тогда мне больше не о чем печалиться в этом мире! сказал он.
На сей раз мечом взмахнул Таро Хори. По приказу Ёсицунэ головы подобрали и привезли в столицу. А тела, заботой Киннаги, похоронили вместе, в одной могиле, как о том просил князь Мунэмори, сказавший: «Пусть я грешник, но мне хотелось бы не разлучаться с сыном и на том свете!»
В двадцать третий день той же луны головы Мунэмори и Киёмунэ, отца и сына, доставили наконец в столицу. Принять их прибыли на берег реки к Третьей дороге чиновники Сыскного ведомства, провезли головы по широким главным дорогам, а потом повесили на дереве слева от врат темницы. Никогда еще не бывало, чтобы головы вельмож выше третьего придворного ранга носили по дорогам и выставляли на позор у входа в узилище. Быть может, в чуждых пределах и бывали тому примеры, но в нашей стране такого не случалось еще ни разу! В смутные годы Хэйдзи уж на что злодеем был Нобуёри, и то хотя голову ему отрубили, у тюремных врат все-таки не повесили. Столь позорная участь впервые постигла вельмож из семейства Тайра. Пленниками вернувшись в родную столицу из западных земель, они, живые, ехали по Шестой дороге к востоку, теперь же, по возвращении из восточных земель, их мертвыми провезли по Третьей дороге на запад…
Так великий позор стал их уделом еще при жизни, и столь же великое поругание выпало им на долю посмертно.
19. Казнь Сигэхиры
Князь Сигэхира, вельможа третьего ранга, отданный под надзор самураю Мунэмоти Кано, с прошлого года пребывал в краю Идзу, но монахи Нары, Южной столицы, непрерывно требовали выдать им пленника, и потому вышел приказ: «Отослать его в Нару!» Так случилось, что князя в конце концов отправили в Нару под охраной Ёриканэ, внука старого Ёримасы. Из города Оцу не заезжая в столицу, свернули они в край Ямасина и направились в Нару дорогой Дайго. Совсем близко оттуда лежало селение Хино. Супруга князя, госпожа Дайнагонноскэ, дочь тюнагона Корэдзанэ и приемная дочь покойного дайнагона Куницуны, состояла при особе юного императора Антоку. Она продолжала служить малолетнему государю и после пленения князя Сигэхиры в битве при Ити-но-тани. В заливе Данноура бросилась она в море, стремясь утопиться, но грубые самураи вытащили ее из воды. Так возвратилась она в родную столицу и поселилась у старшей сестры своей Дафу-но-Самми, в местности Хино. С тех пор как она услыхала, что жизнь ее мужа, как росинка, повисшая на кончике лепестка, все еще длится, она мечтала лишь об одном еще хоть раз не во сне, а наяву снова с ним повидаться, на него поглядеть и себя показать. Но, увы, напрасны были ее мечты, и ей оставалось только безутешно лить слезы. Так, в слезах, проводила она все дни и ночи.
Я благодарен вам за доброе отношение, сказал князь Сигэхира, обращаясь к стражникам-самураям. Но окажите мне еще одну, последнюю, милость! У меня нет детей, и потому я покидаю сей мир без сожаления. Но дошло до меня, что жена моя, супруга, с коей я давно уже связан брачным союзом, обитает в местности Хино. Мне хотелось бы еще раз с ней повидаться, поручить ей молиться за упокой моей души, когда меня не будет на свете! И он попросил отпустить его к ней на самое короткое время.
Это не возбраняется! ответили самураи, ведь и у них сердца были не из дерева, не из камня! И, прослезившись, уважили его просьбу.
Несказанно обрадованный, князь Сигэхира послал вперед человека, велев спросить:
Здесь ли пребывает госпожа Дайнагонноскэ? Князь Сигэхира, проездом в Нару, желал бы ненадолго повидаться со своею супругой!
Где он? Где? воскликнула супруга, даже не дослушав до конца слова посланца. Опрометью кинулась она навстречу, глядит и видит облокотившись на помост, стоит перед ней мужчина, исхудалый, почерневший, в темно-синей одежде и высокой придворной шапке.
Что это, сон или явь? Входи же! сказала госпожа, приблизившись к бамбуковой завесе, и когда князь Сигэхира услыхал ее голос, то прежде всяких слов хлынули слезы…
У супруги потемнело в глазах, сердце в груди, казалось, остановилось, она не в силах была вымолвить слова. Князь Сигэхира, приподняв плетеную завесу, плача, сказал ей:
Мне надлежало погибнуть год назад в битве при Ити-но-тани, но, верно, в наказание за грехи, свершенные в прежних рождениях, меня взяли живого в плен, возили по широким дорогам столицы на всеобщее поругание… Мой позор был выставлен напоказ и в Камакуре, и в столице. О, как это больно! А теперь, в довершение моих страданий, предстоит мне принять смерть от рук монахов Нары вот почему я здесь очутился… Я мечтал еще раз тебя увидеть, и теперь мне не о чем больше жалеть в этом мире! Мне хотелось принять постриг, оставить тебе хотя бы прядь волос на память, но я был не властен исполнить это желание, ибо не получил на то дозволения! С этими словами он отделил прядь волос, растущих впереди над челом и достававших до уст, перегрыз прядь зубами и подал супруге, а она, и без того терзаясь душой, в этот миг ощутила горе еще сильней.
Поистине, разлучившись с тобой, мне лучше было бы утопиться, как утопилась Кодзайсё, сказала она. Но, не зная, жив ли ты или тебя уже нет на свете, я все думала вдруг каким-нибудь чудом удастся свидеться вновь, еще раз на тебя поглядеть и себя показать! Только по этой причине, несмотря на всю тоску, дожила я до этого дня! О, как скорбно, что сегодня последняя наша встреча! До сих пор я жила надеждой, но отныне… И они стали говорить о минувшем и настоящем, и, о чем бы ни говорили, слезы лились рекой.
Как изношена, как помята твоя одежда! Переоденься! сказала супруга, достала и подала ему нижнее косодэ и белое монашеское одеяние. Князь Сигэхира облачился в новое платье, а прежнее оставил супруге.
Вспоминай меня, глядя на это платье! сказал он.
О да, отвечала ему супруга, но лучший памятный дар след, оставленный кистью! С этими словами она достала прибор для туши, и князь Сигэхира, в слезах, написал ей на память стихотворение:
Сменив перед смертью
китайского шелка наряд,
что смочен обильно
в безутешных, горьких слезах,
завещаю тебе его…
Супруга, не в силах до конца дослушать стихи, ответила:
Зачем же на память
ты мне отдаешь свой наряд
в часы расставанья,
если быть отныне ему
только вестником злой судьбы!
Нас связали брачные узы, стало быть, нам непременно уготована встреча в грядущей жизни! сказал князь Сигэхира. Молись, чтобы возродиться нам вместе, в одном венчике лотоса! Уже вечереет, до Нары путь дальний… Нельзя заставлять самураев ждать слишком долго! И он пошел было прочь, но супруга, цепляясь за рукава его платья, твердила: «Но как же, как же так?.. Побудь еще немножко!» и не давала ему уйти.
Подумай, каково у меня на сердце! сказал ей князь Сигэхира. Судьба моя решена, изменить ее невозможно. Увидимся в жизни грядущей! И с этими словами он вышел, но при мысли, что это свидание и впрямь последнее, захотелось ему остановиться, вернуться, однако он подумал: «Что же будет, если я тоже выкажу слабость?» и, пересилив себя, удалился решительным шагом. А супруга упала на пол у самого края бамбуковой завесы, и далеко, даже за воротами, все еще слышались ее рыдания и стоны, и не хватало духа у Сигэхиры торопить коня, и слезы туманили взор, мешая видеть дорогу. Он даже раскаивался в своем поступке уж слишком мучительным оказалось это свидание! А супруга хотела было броситься за ним следом, но было то невозможно, и она осталась лежать, закрыв лицо покрывалом.
Приняв Сигэхиру, монахи Нары стали совещаться, как поступить с пленным князем.
Этот князь Сигэхира великий грешник! Любая из трех тысяч и пяти казней будет ему недостаточным наказанием! Он сам заслужил суровую кару, вина его очевидна! Он преступник, враг Будды, враг святой веры! Сперва нужно обвести его вдоль ограды обоих храмов Тодайдзи и Кофукудзи, а потом предать смерти, отпилив голову пилой. Или сперва закопать его живым в землю по шею, а потом отрубить голову! говорили монахи. Но старые монахи не согласились: «Нет, монахам не пристала жестокость! Нужно предать его в руки стражников-самураев, и пусть ему отрубят голову неподалеку от речки Кицу!» И, на том порешив, они снова передали Сигэхиру стражникам-самураям. Те приняли пленника, и, когда повели казнить, посмотреть на казнь собралось несколько тысяч монахов и прочего люда без счета…
Среди самураев, долгие годы служивших Сигэхире, был некий Томотоки, младший Правый конюший. Ныне он состоял на службе у принцессы Хатидзё, но, желая проводить в последний путь своего прежнего господина, примчался, нахлестывая коня, когда казнь должна была уже вот-вот свершиться. Раздвинув многотысячную толпу приблизился он к Сигэхире.
Я, Томотоки, прибыл, чтобы проводить вас в последний путь! сказал он, обливаясь слезами.
Поистине благороден порыв твоего сердца! отвечал ему Сигэхира. Послушай, Томотоки, мне хотелось бы перед смертью вознести моления Будде. Но как это сделать? Я слишком великий грешник!..
Это легко устроить! отвечал Томотоки и, договорившись со стражниками, принес изваяние Будды, которое отыскалось в этих местах. На счастье, это оказалась статуя будды Амиды. Установив изваяние на прибрежном песке, Томотоки, быстро выдернув шнур из широкого рукава своего кафтана, прикрепил один конец к руке Будды, а другой подал Сигэхире. Сжимая в руках шнурок, Сигэхира сказал, обращаясь к статуе Будды:
Слыхал я, что Дэвадатта трижды впадал в величайший грех, сжег-погубил священные книги, содержащие все заветы святого вероучения, и все же, несмотря на столь тяжкие прегрешения, сам Шакья-Муни предсказал, что после смерти он возродится буддой на небесах. Так святотатственные его деяния, напротив, послужили прозрению… Я, Сигэхира, тоже совершил греховный проступок, но не по собственному моему безрассудству, а лишь потому, что следовал обычаям сего мира… Кто из родившихся в стране нашей посмеет ослушаться императорского указа? Кто из живущих на сей земле осмелится нарушить отцовское приказание? Ибо нерушимо веление государя, и воле отца должно повиноваться! Так пусть же светлый взор Будды прозрит, прав я или виновен! Ныне приходит конец моей жизни, воздаяние за свершенные мной поступки наступило без промедления. Горе мое беспредельно, сердце полно раскаяния! Но мир Будды это мир милосердия, различны пути, коими ведет он смертных к спасению! В душу мне глубоко запали слова святого вероучения Тэн-дай: «То, что представляется нам греховным, напротив, приводит человека к спасению. Стоит хотя бы один-единственный раз воззвать к Будде, и самый страшный грех мгновенно исчезнет…» Ныне я взываю к тебе с мольбою да превратится злая карма моя в благую, дабы я возродился к жизни в Чистой обители рая! И, десять раз кряду громко взмолившись Будде, он вытянул шею, сам подставив ее под удар меча.
Да, греховны были в прошлом его деяния, но теперь, глядя, как достойно держится он перед казнью, вся многотысячная толпа, в том числе и стражники-самураи, как один человек, пролили слезы. Голову его прибили гвоздями над воротами храма Высшей Мудрости, Ханнядзи, на том самом месте, где в годы Дзисё стоял князь Сигэхира, когда во время битвы сгорели-погибли святые храмы.
Госпожа Дайнагонноскэ, его супруга, прислала за останками казненного носилки, желая получить хотя бы безголовое тело, чтобы похоронить его и молиться. В самом деле, тело оказалось брошенным без присмотра; его положили на носилки и доставили в Хино. Можно понять, что творилось на сердце у несчастной женщины, ожидавшей и встретившей это тело! До вчерашнего дня труп оставался без изменений, но погода стояла жаркая, и как-то незаметно он страшно переменился. Медлить было нельзя, и она упросила монахов, знавших подобающие молитвы, отслужить заупокойную службу. По ее просьбе праведный Сюндзёбо, по прозванию Великий Будда, выпросил у монахов Нары голову казненного и отослал ее в Хино. Голову вместе с телом предали сожжению, прах отослали на святую вершину Коя, а могильный памятник воздвигли в Хино. Супруга постриглась в монахини и молилась за упокой души Сигэхиры. Печально, скорбно все это!
СВИТОК ДВЕНАДЦАТЫЙ
Погиб, истреблен был весь род Тайра, и в западных пределах страны наконец воцарился мир. Края и земли повиновались наместникам, имения своим господам, живущим в столице. С облегчением вздохнули и благородные, и низкорожденные, как вдруг в девятый день седьмой луны того же года, ровно в полдень, сильно содрогнулась земля, и тряслась, и колебалась долгое время. В окрестностях столицы, в «Красной черте» в округе Сиракава, обрушились все шесть храмов Торжества Веры. Упала и девятиярусная пагода шесть ее верхних ярусов обвалились от сотрясения. Тридцать три кэнъа в длину насчитывал Храм Долголетия; едва ли не семнадцать из них погибли. Рушились все строения императорский дворец, кумирни японских богов и буддийские храмы, усадьбы вельмож и хижины простолюдинов, грохот падавших зданий был подобен раскатам грома, а пыль вздымалась к небу, как клубы дыма. Небо померкло, не стало видно даже сияния солнца. И стар и млад обомлели от страха, птицы и звери метались в тревоге, и так было повсюду и в ближних, и в Дальних землях.
Земля разверзалась, из трещин била вода; трескались скалы и падали вниз, в долины. Рушились горы и погребали под обломками реки; море бурлило и затопляло берег… Корабли, плававшие на взморье, качались на волнах, коням, ступавшим по тверди, некуда было поставить копыто…
От наводнения можно спастись, поднявшись в горы; от пожара укрыться за рекой. Но самое ужасное из всех бедствий землетрясение! Ведь люди не птицы, в воздух взлететь не дано им, не драконы к тучам им не подняться! Не счесть, сколько народа погибло под развалинами в кварталах Сиракава, Рокухара, по всей столице!
Из четырех великих стихий вода, огонь и ветер часто приносят несчастье, однако земля до сих пор особых бедствий не причиняла. «Что означает сие?» терзались тревогой и благородные, и низкорожденные, и, закрыв ставни, задвинув перегородки, целыми днями только и знали, что читать отходные молитвы Будде; и всякий раз, как грохотало небо и содрогалась земля, люди ждали, что смерть вот-вот их настигнет, и жутко было слышать их стенания и вопли. «Всем известно, что конец света неизбежно наступит, твердили даже девяностолетние старцы, — но все же кто мог думать, что это случится так скоро!» и пребывали в великом страхе; а юноши и малые дети, слыша их речи, горевали и сокрушались.
Государь-инок в ту пору совершал молебствие в храме Новый Кумано, но там тоже оказалось много убитых, место было осквернено, и он поспешил возвратиться во дворец, в Рокухару. По пути и государь, и вассалы замирали от страха! Императора доставили к берегу пруда в паланкине. А государь-инок велел раскинуть шатер в Южном саду и в том шатре поселился. Государыня-мать и принцессы пребывали в паланкинах или в каретах, ибо все дворцы развалились. Сбежались ученые астрологи-звездочеты и предсказали, что к вечеру, примерно в час Вепря земля непременно затрясется снова. Не описать словами ужас, объявший души!
Передают, что в древности, в царствование император Монтоку, в восьмой день третьей луны 3-го года Сайко, тоже случилось великое землетрясение. Тогда, говорят, свалилась голова у статуи Будды в Великом Восточном храме. Сказывают также, что в великое землетрясение пятого дня четвертой луны 2-го года Тэнгё император покинул свой дворец и поселился в шатре, раскинутом в пяти дзё от дворца Неизменного Покоя, Дзёнэйдэн. Но то случилось в далекой древности, что толку сейчас вспоминать об этом! Нынешнее же землетрясение было столь ужасным, что мнилось, даже в грядущие времена никогда не повторится такое!
Люди с сердцем и совестью, горько вздыхая, говорили: — Император, украшенный всеми Десятью добродетелями, повелитель десяти тысяч колесниц, покинул свою столицу, священная особа его погрузилась на дно морское… Министров и вельмож на позор возили по улицам, головы их вывесили у врат темницы на всеобщее поругание… С древних времен и до наших дней грозен был гнев мертвых духов! Кто знает, что будет теперь с нашим миром?! — и все, до единого человека, сокрушались и горевали.
2. Красильщик
В двадцать второй день восьмой луны того же года преподобный Монгаку, настоятель храма в Такао, прибыл в Камакуру. На груди у него висела сума, а в той суме лежал подлинный череп Левого конюшего Ёситомо, родного отца властителя Камакуры Ёритомо. Послушник, сопровождавший Монгаку, вез череп Масакиё Камады, верного вассала покойного Ёситомо. Оказалось, что череп, привезенный Монгаку в минувшем 4-м году Дзисё, был вовсе не настоящим. Подобрав чей-то достаточно старый череп, он завернул его в кусок белой ткани и предъявил князю Ёритомо, чтобы подвигнуть того к восстанию. Князь поверил монаху, поднял восстание и покорил всю страну, убежденный, что Монгаку доставил ему подлинные останки отца, как вдруг снова появился Монгаку и привез новый череп.
Этот череп сохранил некий красильщик, долгое время служивший покойному Ёситомо и пользовавшийся его расположением. Скорбя о том, что череп господина вот уже несколько лет висит у врат темницы и некому молиться за упокой души убиенного, он отправился к тогдашнему начальнику сыска, выпросил у него череп, снял с дерева, а затем рассудил, что сын покойного хотя и находится сейчас в ссылке, но кто знает, как повернется в Дальнейшем его судьба? Человек он надежный, и если преуспеет в мире, то, несомненно, захочет отыскать отцовские кости… И вот, приняв все это в соображение, красильщик тайно от всех спрятал череп в храме Энкакудзи, на Восточной горе Хигасияма. Монгаку проведал об этом, взял череп и вместе с красильщиком отбыл в Камакуру.
Когда стало известно, что сегодня Монгаку прибудет в Камакуру, князь Ёритомо самолично выехал встретить его к речке Катасэ и возвратился оттуда со слезами на глазах, в траурном одеянии. Праведного Монгаку проводили на помост, а князь остался стоять во дворе и так, стоя ниже монаха, принял отцовский череп трогательное, прекрасное зрелище! Все самураи, присутствовавшие при этом, и владетельные, и худородные, все как один пролили слезы волнения!
Расчистили островерхие скалы, воздвигли новое святилище в честь покойного отца князя и назвали эту молельню обителью Победоносной Жизни. При дворе государя-инока тоже, как видно, были тронуты этим событием и прислали в Камакуру высочайший указ, жалующий Левому конюшему Ёситомо посмертно должность Среднего министра и звание вельможи второго ранга. Передают, что отвезти сей указ поручили Левому советнику Канэтаде.
Как прекрасно, что князь Ёритомо, благодаря своей воинской доблести, не только преуспел сам и возродил былую славу своего рода, но стараниями сына дух отца тоже удостоился почетного придворного звания и получил высокую должность!
3. Ссылка дайнагона Токитады
В двадцать третий день девятой луны того же года властитель Камакуры Ёритомо прислал ко двору государя-инока распоряжение отправить в ссылку в различные края и земли всех отпрысков дома Тайра, кто еще оставался в столице. Прошел слух, что дайна-гона Токитаду сошлют в край Ното, его сына Токидзанэ в край Кадзуса, Нобутомо, Главного казначея, в край Аки, чиновника Военного ведомства Масааки в край Оки, епископа Сэнсина в край Ава, настоятеля храма Торжества Веры Ноэна в край Бинго, преподобного Тюкая в край Мусаси… Глотая слезы разлуки, разъезжались они в разные стороны, не зная, что ждет их впереди, не ведая, суждено ли свидеться вновь… Нетрудно понять, как скорбно было у них на сердце!
Осужденный на ссылку, дайнагон Токитада навестил государыню Кэнрэймонъин, обитавшую в Ёсиде.
Мне, Токитаде, со слезами на глазах сказал он, назначена суровая кара, уже сегодня меня отправляют в ссылку. Пока я находился в столице, я заботился о вас, меня тревожила ваша участь. Вот почему тяжко мне покидать столицу…
Да, это правда, из близких мне людей, родных и знакомцев, только вы один у меня остались… Кто теперь меня пожалеет, кто навестит, кто захочет проведать? не в силах сдержать слезы, ответила императрица.
Этот дайнагон Токитада был внуком Томонобу прежнего правителя земли Дэва, и сыном Токинобу, Левого министра и сановника Военного ведомства. Он доводился старшим братом покойной государыне Кэнсюнмонъин, родным дядей покойному императору Такакуре. Слава его гремела, он считался первым человеком в стране, не было предела его величию! К тому же супруга Правителя-инока, госпожа Ниидоно, была его старшей сестрой, так что любая должность, любое звание были ему доступны. Оттого он и продвигался в чинах так быстро, стал дайнагоном, вельможей второго ранга, а должность главы Сыскного ведомства исполнял целых три раза кряду. По его приказу всем пойманным ворам и разбойникам рубили правую руку по локоть, не разбирая правых и виноватых, за что и прозвали его в народе Свирепым… Когда государь-инок послал на запад указ, повелевая возвратить в столицу царствующего владыку и три священные регалии императорского дома, не кто иной, как сей Токитада, приказал выжечь на лбу государева посланца Ханакаты клеймо с новым именем Намиката. Раньше государь-инок хотел оставить дайнагона в столице в память о любимой супруге ведь дайнагон был старшим братом покойной государыни Кэнсюнмонъин, однако из-за столь жестокого злодеяния разгневался чрезвычайно! Куро Ёсицунэ тоже пытался как-нибудь вымолить дайнагону прощение ведь они породнились! но ничего не добился.
Токииэ, шестнадцатилетний сын дайнагона, избежал ссылки; он пребывал у дяди своего Токимицу. В час последнего свидания с отцом, вместе с матерью своей, госпожой Соцуноскэ, цеплялись они за рукав дайнагона, держались за край одежды, скорбя о предстоящей разлуке.
Раньше ли, позже все равно пришлось бы расстаться! твердо произнес дайнагон, однако в душе он, наверное, очень страдал. На склоне лет пришлось ему разлучиться с женой и сыном, с которыми он жил душа в душу, и, обращая взор к родимой столице, исчезающей в заоблачных далях, пуститься в неблизкий путь, в далекий северный край, о котором раньше знал он лишь понаслышке. «Там вдали виднеется Сига… Вот Карасаки… А это залив Мано, бухта Катада…» говорили сопровождавшие его люди, и дайнагон, прослезившись, сложил стихи:
Повесть о доме Тайра
Вернусь ли, не знаю.
Увы, как вода из сетей,
что вытянуть тщится
здесь, в бухте Катада, рыбак,
безудержно слезы текут…
Только вчера, казалось, скитался он по волнам в Западном море, терпя муки от беспощадных врагов, а сегодня, погребенный в снегах на севере, глядел на тучи, плывущие по небу в родные края, и горечь разлуки с любимыми причиняла ему еще большие муки.
4. Казнь Тосабо
У Куро Ёсицунэ служили десять знатных самураев, присланных властителем Камакуры, но как только пронесся слух, что между князем Ёритомо и Ёсицунэ возникла размолвка, все они, один за другим, дружно отбыли обратно в Камакуру.
Ёритомо и Ёсицунэ родные братья; сверх того, их соединяет союз отца и сына… С тех пор как весной минувшего года Ёсицунэ одолел Ёсинаку из Кисо, он неоднократно победоносно сражался с Тайра и нынешней весной окончательно разгромил их. Он замирил страну, укротил бурю, бушевавшую во всех концах света. Казалось бы, за это надлежит его наградить. «Отчего же, по какой такой причине прошел этот слух о ссоре?» в недоумении дивились все, от государя до самого ничтожного из людей. А вся причина заключалась в том споре ставить или не ставить «оборотные весла», который возник между Кадзихарой и Ёсицунэ, когда минувшей весной, готовясь ударить на крепость Тайра в Ясиме, снаряжали они корабли в краю Сэтцу, в гавани Ватанабэ. Кадзихара посчитал тогда, что Ёсицунэ нанес ему смертельное оскорбление и оклеветал его перед князем из-за этого и вышла размолвка.
«Ёсицунэ, без сомнения, замышляет измену! — уверился князь Ёритомо. — Если послать против него знатных воинов-самураев, он разрушит мосты через реку в Сэте и в Удзи и снова начнется в столице военная смута. Это мне не на пользу…» И, рассудив так, призвал он монаха по имени Сёсюн Тосабо и сказал ему: Почтенный отец, поезжайте в столицу якобы для молитвы в кумирнях и храмах, обманите Ёсицунэ и убейте!
Почтительно выслушав приказание, Тосабо удалился от князя и тотчас же пустился в путь, даже не заходя к себе в келью.
В двадцать девятый день девятой луны Тосабо прибыл в столицу, но в усадьбу Ёсицунэ явился только назавтра. Услышав о прибытии Тосабо, Ёсицунэ сам послал за ним своего вассала Бэнкэя, и вскоре оба явились.
Привез ли ты письмо ко мне от властелина Камакуры? спросил Ёсицунэ.
Нет, никаких особых поручений мне не дано, оттого и письма никакого нет. Князь велел только передать на словах: «Уже долгое время в столице царят мир и порядок. Полагаю, что это твоя заслуга. Охраняй же со всем усердием покой столицы!» так велел он на словах передать вам!
Сдается мне, что на деле все обстоит иначе… отвечал Ёсицунэ. Тебя послали с поручением убить меня, Ёсицунэ. Если бы князь прислал сюда знатных воинов-самураев, я мог бы разрушить мосты через реки в Сэте и в Удзи, столица снова пришла б в волнение, а это пошло бы лишь во вред князю… Нет, он повелел тебе: «Притворись, будто приехал для молитвы в кумирнях и храмах, обмани его и убей!»
Тосабо, пораженный, ответил:
Да мыслимо ли нечто подобное?! Просто я собрался пойти по обету на богомолье в Кумано.
Из-за клеветы Кадзихары, продолжал Ёсицунэ, меня не допустили в Камакуру, прогнали назад в столицу, не позволив даже встретиться с князем. По какой причине так со мной поступили?
Ума не приложу, отчего могло такое случиться! Что до меня, то совесть моя чиста, в этом я готов письменно вам поклясться!
Как бы то ни было, а властитель Камакуры что-то против меня замышляет! сказал Ёсицунэ, и чело его омрачилось.
Чтобы избежать опасности хоть на время, Тосабо тут же, не сходя с места, написал семь клятв на семи листах бумаги, часть листов сжег и проглотил пепел, остальные послал на сохранение в храмы, и тогда Ёсицунэ позволил ему удалиться. Тосабо решил в ту же ночь напасть на Ёсицунэ, предварительно позвав на подмогу самураев из дворцовой охраны, отбывавших очередную службу в столице.
У Куро Ёсицунэ была горячо любимая женщина танцовщица Сидзука, дочь монахини Исо-дзэнни, в прошлом тоже танцовщицы-сирабёси. Сидзука неотлучно находилась при Ёсицунэ, никогда с ним не расставалась. И сказала тут Сидзука:
На всех дорогах полным-полно самураев! Ведь от нас никто их не призывал, отчего же так волнуются и шумят эти сменные самураи? Странно!.. Ах, мне кажется, все это дело рук давешнего монаха, писавшего клятвы! Пошлю-ка кого-нибудь разузнать!.. И так как на службе у нее состояло несколько юношей кабуро, прежде служивших Правителю-иноку в Рокухаре, она отобрала из них несколько человек и послала разведать, что происходит, но время шло, а они все не возвращались. «Пожалуй, лучше послать женщину…» подумала Сидзука и послала служанку. Вскоре та бегом возвратилась.
Двое человек, похожих на кабуро, лежат зарубленные у ворот дома Тосабо… сказала она. А во дворе полным-полно оседланных коней… Самураи готовы выступить по первому знаку… Колчаны у них полны стрел, луки с натянутой тетивой, все вооружены до зубов… А чтобы готовились к богомолью нисколечко не похоже!
Как только Ёсицунэ услышал эти слова, он тотчас же вскочил, Сидзука проворно подала ему длинный боевой панцирь. Завязав только верхний шнур, Ёсицунэ схватил меч и вышел. У главных ворот стоял наготове оседланный конь. Ёсицунэ вскочил в седло и, крикнув: «Отворите ворота!» стал поджидать врагов.
В самом деле, не прошло и часа, как к воротам примчались сорок-пятьдесят всадников в полном вооружении и громко грянул их боевой клич. Ёсицунэ выпрямился на стременах и крикнул громовым голосом:
Не родился еще в Японии человек, который сумел бы легко и просто одолеть Ёсицунэ, будь то в ночном бою или в дневном сражении! В одиночку погнал он вперед своего коня, и в страхе расступились перед ним пятьдесят всадников, позволив проехать.
Тем временем подоспели вассалы Ёсицунэ Гэндзо Эда, Таро Кумаи, Мусасибо Бэнкэй всяк равен тысяче! Следуя за своим господином, ударили они на врага. Сбежались и рядовые самураи, обитавшие по соседству. Вскоре набралось их человек шестьдесят-семьдесят, и, как ни храбро бился Тосабо, сражение длилось недолго в один миг была разбита его дружина. Спастись удалось немногим, убитых же было множество. Самому Тосабо тоже грозила смерть, но он все-таки сумел ускользнуть и бежал на гору Курама, где и спрятался в одном из ущелий. Но монастырь на горе издавна состоял в тесной дружбе с Куро Ёсицунэ: монахи схватили Тосабо и на другой же день доставили к Ёсицунэ. Передают, будто он укрывался в лощине, именуемой Долиной монахов.
Тосабо притащили во двор и бросили наземь. На нем был темно-синий кафтан, на голове капюшон такого же цвета.
Что, почтенный монах, видно, не впрок пошли тебе твои клятвы? усмехнувшись, сказал Ёсицунэ.
Тосабо выпрямился и, нисколько не дрогнув, громко расхохотался.
Да, то были ложные клятвы. Боги карают меня за это! ответил он.
Приказ господина ты ставил дороже жизни… Такая преданность достойна награды! Скажи, что тебе жаль расставаться с жизнью, и я отпущу тебя обратно, в Камакуру!
Нет, не выйдет! отвечал Тосабо. Вы готовы пощадить меня, если я скажу, что дорожу жизнью? Повелитель Камакуры сказал мне: «Ты монах; но тем не менее способен одолеть Ёсицунэ!» Я подчинился его приказу и, стало быть, отдал свою жизнь господину. Как же я могу теперь изменить ему? Если хотите быть милосердным, велите поскорее отрубить мне голову вот моя единственная просьба!
После таких его слов последовал приказ: «Зарубить!»; его оттащили на речной берег, к Шестой дороге, и там казнили. Все хвалили мужество Тосабо.
5. Бегство Ёсицунэ
У Ёсицунэ служил паж по имени Синдзабуро Адати. Властитель Камакуры прислал его к Ёсицунэ, сказав: «Он всего лишь низкорожденный слуга, но умен чрезвычайно. Возьми его к себе на службу!» а сам втайне велел пажу: «Следи за всем, что делает Ёсицунэ, и доноси мне!» Увидев, что Тосабо зарубили, Синдзабуро поскакал в Камакуру, мчался днем и ночью без передышки и сообщил эту весть властителю Камакуры. Тот сразу же приказал младшему брату своему, князю Нориёри, отправиться в столицу, Дабы покарать Ёсицунэ. Нориёри отказывался, как мог, но последовал вторичный приказ, тут уж он был бессилен сопротивляться. Облачившись в воинские доспехи, пришел он к князю Ёритомо проститься.
Смотри, не вздумай ты вести себя так же, как Ёсицунэ! сказал властитель Камакуры. Услыхав такие слова, испугался Нориёри, сбросил доспехи, в столицу не поехал и стал писать клятвенные обеты, уверяя, что нет у него ни малейших помыслов об измене. Днем он писал обеты, по десять на день, а вечером непрерывно читал их во дворе, перед княжескими палатами. За сто дней подал он тысячу письменных заверений, но это его не спасло, и в конце концов князя Нориёри убили.
Прошел слух, что на расправу с Ёсицунэ пошлют в столицу войско во главе с Токимасой Ходзё. Тогда Ёсицунэ решил бежать на остров Кюсю. Однако, вспомнив, что в свое время Корэёси Огата не только не допустил Тайра ни в одну из девяти земель острова, но и обладал достаточной силой, чтобы вовсе прогнать их с Кюсю, Ёсицунэ предложил Корэёси: «Присоединяйся к моей дружине!»
Я согласен, но в вашем войске служит мой враг Таканао Кикути, отвечал Корэёси. Выдайте его мне! Когда я срублю ему голову, я стану вашим вассалом!
И тотчас выдали ему Таканао Кикути, вытащили на берег реки к Шестой дороге и отрубили голову. После этого Корэёси стал верно служить Ёсицунэ.
Во второй день одиннадцатой луны того же года Куро Ёсицунэ явился во дворец государя Го-Сиракавы и через вельможу Ясуцунэ, Главного казначея, доложил государю:
Незачем сызнова повторять, что я, Ёсицунэ, верный слуга государю: однако, несмотря на мою верную службу, Ёритомо поверил клевете подлых своих вассалов и вознамерился убить меня… По этой причине решил я временно удалиться на остров Кюсю, но прежде хотелось бы получить на то письменное предписание из государевой управы!
«Но что скажет Ёритомо, когда узнает об этом?» встревожился государь-инок и призвал на совет своих приближенных.
Если Ёсицунэ не покинет столицу, в один голос сказали все царедворцы, с востока вышлют против него боевые дружины и снова начнутся в столице бесчинства и беспорядки! А если он удалится в далекий край, мы убережемся от сей напасти, пусть хотя бы на время!
И вот был изготовлен указ, повелевавший всем жителям острова Кюсю, начиная с Корэёси Огаты, а также самураям кланов Хэцуги, Мацуры и Усуки считать Ёсицунэ военачальником и повиноваться всем его приказаниям. На следующий, третий день, в час Зайца, все воины Ёсицунэ, общим числом пять сотен, тихо и мирно покинули столицу, не причинив никому ни малейшего беспокойства.
Только один из родичей Минамото, некий Ёримото Ота, из края Сэтцу, поскакал за ними вдогонку и напал на них, сказав: «Они проезжают как раз мимо моих ворот, как же не послать им вдогонку хотя бы одну стрелу!» Но у Ёсицунэ было пятьсот всадников, а у Оты всего лишь шестьдесят с небольшим. Воины Ёсицунэ пропустили их внутрь дружины, окружили и с криком: «Не пропустите, не упустите!» обрушились на них с неистовой силой. Многих воинов Оты тут перебили. Коню его стрела угодила в брюхо, да и сам Ота тоже был ранен, и пришлось ему отступить восвояси. Ёсицунэ велел отрезать головы всем убитым и поднести эти головы в дар богам войны.
Удачное начало похода! ликовал он.
В бухте Даймоцу Ёсицунэ взошел на корабль и отплыл в море, но, на беду, как раз в это время поднялся сильный ветер, корабль прибило к берегу в бухте Сумиёси, и пришлось Ёсицунэ с вассалами укрыться в глубине гор Ёсино. Там напали на них монахи Ёсино, и снова вынужден был Ёсицунэ спасаться бегством. На сей раз устремился он в Нару. Однако монахи Нары тоже встретили их враждебно, и беглецам не осталось ничего другого, как снова возвратиться в столицу. Оттуда Ёсицунэ направил стопы на север и в конце концов обрел пристанище в краю Осю.
Покидая столицу, Ёсицунэ взял с собой десять женщин, но в бухте Сумиёси всех их покинул. Под соснами, на корнях, на каменистой прибрежной гальке лежали они и плакали, подстелив под голову рукава, или брели куда глаза глядят, путаясь в подолах длинных хакама. Монахи Сумиёси сжалились над ними и отправили обратно в столицу. А корабли вассалов Ёсицунэ — его дядьев Ёсинори и Юкииэ и самурая Корэёси Огаты, на коих возлагал он все свои упования, бурей разметало в разные стороны, разбросало по заливам и бухтам, и, потеряв друг друга из вида, не ведали они, какая судьба постигла их соратников. И чудилось им, что сей внезапно налетевший с запада ураган накликали на них мстители духи погибших Тайра.
А в седьмой день той же одиннадцатой луны в столицу вступил Токимаса Ходзё, наместник властителя Камакуры, во главе шестидесятитысячного войска. На другой, восьмой день он явился во Дворец государя-инока и тотчас был ему выдан высочайший указ, повелевавший учинить расправу над Ёсицунэ, правителем земли Иё, и дядьями его Юкииэ и Ёсинори. Всего лишь шесть дней назад Ёсицунэ получил указ, повелевавший ему выступить против Ёритомо, а на восьмой день той же луны, по письму князя Ёритомо, пожалован был новый указ, повелевавший истребить Ёсицунэ. О скорбный мир наш, где расцвет сменяется увяданием так же быстро, как вечер приходит на смену утру!
Тем временем властителю Камакуры пожаловали должность Главы надзора над всей страной и разрешили взимать налог рисом с каждого тана пахотной земли, дабы обеспечить воинство провиантом. С древних времен повелось дарить полцарства тому, кто изничтожил государевых недругов, говорится в священной сутре. Однако в нашей стране до сих пор не бывало таких примеров.
Требование Ёритомо чрезмерно! сказал государь-инок.
Но вельможи, посовещавшись, единодушно решили, что прошение князя Ёритомо обоснованно и резонно, и разрешение было дано. Во всех краях и землях поставил Ёритомо своих чиновников, в каждое из личных имений назначил надсмотрщиков-старост, так что никто не мог утаить хотя бы зернышко риса. Обо всех этих новшествах властитель Камакуры доложил двору через дайнагона Цунэфусу.
6. Рокудай
Токимаса Ходзё, пораскинув умом, объявил: «Каждый, кто выследит и укажет отпрысков Тайра, получит в награду все, что пожелает!» И вот, обуянные корыстью, местные жители, знавшие каждый закоулок в столице, принялись выслеживать и выискивать, много жестоких дел тут творилось! И коль скоро вышло такое распоряжение, многих отыскали и выдали Ходзё. Тащили даже детей низкорожденной челяди, пригожих и белолицых, говоря: «Это сын такого-то князя… Такого-то военачальника…» Как ни горевали, как ни плакали отец с матерью, напрасны были мольбы и слезы; доносчики говорили: «Это просто человек из княжеской свиты хочет за него заступиться!» или: «Это всего лишь кормилица жалеет ребенка!..» Малых детей сих топили в воде или зарывали живыми в землю, а кто постарше, тех душили или пронзали кинжалом. Словами не описать отчаяние матерей, горе кормилиц! Сам Ходзё отнюдь не одобрял в душе такие расправы, ведь у него самого было много детей и внуков, но что поделаешь, он не мог действовать по-другому, обычаям, принятым в мире, надо повиноваться…
Среди малолетних потомков Тайра был и Рокудай, сын князя Корэмори Комацу, самый прямой из всех наследников Тайра и вдобавок не такой уж младенец. Его нужно было отыскать во что бы то ни стало, и множество людей искали его повсюду со всем усердием, но так и не смогли обнаружить. Ходзё уже собрался было возвращаться в Камакуру, как вдруг в Рокухару явилась некая женщина и сказала: «Супруга князя Корэмори с сыном и дочерью прячутся в месте, именуемом Ирисовой долиной, к западу отсюда, за храмом Всеобъемлющего Сияния, к северу от горного храма Великого Прозрения!»
Ходзё тотчас же отрядил туда человека разузнать и разведать, и тот увидел: в одной из келий живут несколько женщин и с ними дети; заметно было, что они всячески таятся от посторонних взоров. Пока он глядел сквозь щель в ограде, из дома выбежал беленький щенок, и следом за ним красивый мальчик. Мальчик старался поймать щенка, но какая-то женщина, с виду похожая на кормилицу, поспешно увела его в дом, промолвив: «О ужас! Не ровен час, кто-нибудь вас увидит!»
«Они и есть, не иначе!» подумал посланец, бегом возвратился назад и доложил Ходзё так, мол, и так… Назавтра Ходзё отправился в эту местность, приказал окружить храм со всех четырех сторон и послал за ограду человека, велев сказать:
Мне, Токимасе Ходзё, наместнику властителя Камакуры, стало известно, что здесь пребывает Рокудай, сын князя Корэмори Комацу, вельможи Тайра. Я прибыл за ним. Пусть выходит без промедления!
Услышав эти слова, мать ребенка, казалось, на мгновенье оцепенела.
Братья Сайтоо Го и Року бросились туда-сюда в надежде отыскать лазейку для бегства, но самураи окружили храм со всех сторон, и бежать было невозможно. Кормилица, упав ничком перед мальчиком, рыдала и причитала в голос. Все это время они прятались и таились, боялись вымолвить вслух хотя бы словечко, но теперь все в доме громко плакали и кричали. Ходзё и сам терзался душой, слыша эти рыдания, и терпеливо ждал, утирая слезы. Наконец, немного погодя, он снова сказал:
Я прибыл за Рокудаем, потому что в мире все еще неспокойно, всякое может случиться разбой или какая-нибудь иная обида… Никакой опасности ему не грозит, никто не причинит ему зла. Пусть выходит. Быстрей, быстрей!
Услышав эти слова, юный господин сказал, обращаясь к матери.
Видно, убежать мне все равно не удастся, уж лучше выдайте меня поскорее! Если самураи войдут сюда и станут меня искать, сколько унижения мы испытаем! Я уйду, но вскоре попрошусь отпустить меня ненадолго и непременно вернусь! Не надо так убиваться! так ласково утешал он мать, и трогательно звучали его слова.
Делать нечего, мать, в слезах, причесала ему волосы, переодела и уже готова была выдать самураям, но в последний миг достала мелкие красивые четки черного дерева и подала ему со словами:
Храни эти четки до последнего вздоха, перебирай их, читая молитву, и обретешь рай!
Сегодня я уже расстаюсь с вами, матушка, отвечал юный господин, беря четки. Теперь, чего бы это ни стоило, отправлюсь туда, где находится наш отец. И горестно звучали эти слова!
Услышав их, юная госпожа, его сестра, в ту пору ей исполнилось десять лет, бросилась за ним следом, воскликнув: «Я тоже хочу к батюшке!» но кормилица ее удержала.
В этом году юному Рокудаю минуло только двенадцать лет, но он казался старше обычных отроков даже четырнадцати- или пятнадцатилетних; лицо его и весь облик были прекрасны! Стараясь не выказать малодушия перед врагами, он закрывал лицо рукавом, но неудержимые слезы лились так обильно, что капали сквозь складки одежды.
Но вот он сел в паланкин, самураи окружили паланкин со всех сторон и тронулись в путь. Го и Року шли рядом, по обе стороны паланкина. Ходзё велел спешиться двоим самураям, ехавшим на подменных конях, и предложил братьям: «Садитесь!» но они отказались и продолжали идти пешком от самого храма Прозрения до Рокухары.
Мать Рокудая и кормилица метались в отчаянии, припадая к земле, взывая к Небу.
Слыхала я, что в последнее время забирают детей отпрысков дома Тайра, сказала госпожа, иных топят в воде, других зарывают живыми в землю, душат, закалывают, убивают разными способами… Какой же смертью умрет мой мальчик? Наверно, его зарубят, ведь он уже почти взрослый. Бывает, родители отдают ребенка на воспитание кормилице и лишь изредка его видят, но и тогда горячо любят и жалеют свое дитя… Что же говорить обо мне и о моем сыне! С того самого дня, как он родился, мы не разлучались ни на единый день, ни даже на краткий миг! Мне казалось — у меня есть сокровище, какого нет ни у кого в целом свете! Вместе с мужем мы лелеяли его днем и ночью! С тех пор как судьба против воли разлучила меня с супругом, только эти дети были мне утешением… И вот одно дитя по-прежнему здесь, со мною, а другого не стало! Как мне жить теперь дальше? Все эти три года душа моя замирала от страха, сердце сжималось от опасений, и все же не ждала я, что беда стрясется так скоро! С давних пор я всем сердцем уповала на бодхисатву Каннон из Хасэ, но, несмотря на мои молитвы, все-таки отняли у меня ребенка! О горе, может быть, в этот самый миг его убивают! так причитала она, проливая неутешные слезы.
Настала ночь, но ей казалось, что грудь ее вот-вот разорвется, и сон не шел к ней, однако спустя какое-то время она сказала кормилице:
Сейчас я ненадолго вздремнула и во сне ко мне явился мой мальчик, он сидел верхом на белом коне и говорил мне: «Я так соскучился по тебе, что отпросился на час-другой, и видишь — приехал!» Потом он сел рядом и отчего-то выглядел таким грустным… И плакал так горько-горько… Тут я проснулась, подумала уж не явь ли? стала искать его, шарить вокруг никого нет… Пусть это только сон, но зачем же он был столь кратким? О скорбь пробуждения! так говорила она, рыдая. Заплакала и кормилица. Долго тянулась ночь, мрак казался им бесконечным, и влажным стало промокшее от слез ложе. Когда петух возвестил наступление утра и настал день, вернулся Року Сайтоо.
Ну что там? Что? приступила к нему с расспросами госпожа.
Покамест ничего страшного не случилось, ответил Року, Я принес вам письмо! И он подал госпоже послание от юного господина.
Она развернула, взглянула… Письмо гласило: «Матушка, как ты, Должно быть, страдаешь! Ничего дурного со мной пока не случилось, но я уже очень скучаю по всем домашним!» так писал он, совсем как взрослый. Прочитав письмо, мать, не в силах вымолвить слова, спрятала письмо на груди и упала ничком на ложе. Поистине нетрудно понять, что творилось на душе у несчастной! Так лежала она долгое время. Наконец Року Сайтоо сказал:
Беда может стрястись в любое мгновение… Я возвращаюсь!
Заливаясь слезами, мать написала ответ и подала письмо Року. Распростившись, он удалился.
Кормилица, не находя себе места от горя, выбежала из дома и побрела, рыдая, куда глаза глядят. Так шла она наобум, сама не зная куда, и тут какой-то человек внезапно сказал ей:
Здесь, в глубине этих гор, на вершине Такао, есть храм Божьей Защиты, Дзингодзи. Князь Ёритомо весьма почитает настоятеля этого храма, праведного Монгаку. В последнее время настоятель ищет подходящего отрока хочу, говорит, взять в ученики какого-нибудь отпрыска благородного дома…
«Счастливую весть довелось мне услышать!» подумала кормилица; не сказав ни слова даже госпоже-матери, одна-одинешенька отправилась она на гору Такао и, обратившись к Монгаку, сказала:
Вчера самураи забрали отрока, которого я растила с того самого часа, как приняла от роженицы, а нынче ему уже полных двенадцать лет! Вымолите ему жизнь и возьмите в ученики! И, упав на землю перед монахом, она громко, навзрыд, плакала и кричала. Поистине видно было, что она не помнит себя от горя!
Праведному монаху стало жаль женщину, и он расспросил ее обо всем подробно. Поднявшись, она сказала ему в слезах:
Я выкормила мальчика, близкого родича госпожи супруги князя Корэмори Комацу из дома Тайра. А люди донесли, будто он родня самого князя, и вчера самураи его забрали.
А как имя этого самурая?
Он назвался Токимасой Ходзё!
А-а! В таком случае пойду разузнаю! сказал праведный Монгаку и отправился в путь. И хотя слова его еще вовсе не означали, что для Рокудая уже миновала опасность, кормилица все-таки немножко воспрянула духом и, поспешно вернувшись в храм Прозрения, рассказала обо всем госпоже, а та в ответ ей сказала:
А я-то думала, ты собралась топиться, и тоже хотела броситься в какую-нибудь речку или пучину…
Потом она расспросила ее обо всем подробно, и, когда кормилица поведала ей, что сказал праведник, госпожа воскликнула: «О боги, хоть бы он выпросил его, чтоб мне довелось снова его увидеть!» и заплакала, молитвенно сложив руки.
Монгаку отправился в Рокухару, расспросил там, как было дело. Ходзё сказал ему:
Властелин Камакуры повелел: «Дошло до нас, что в столице укрывается множество отпрысков дома Тайра, и среди них — сын князя Корэмори Комацу, рожденный от дочери дайнагона Наритики. Из всех отпрысков дома Тайра он не только самый прямой наследник, но и годами-то уже взрослый. Надлежит во что бы то ни стало разыскать его и убить». Таков приказ, полученный мною. В эти последние дни я сыскал всех, даже самых дальних родичей Тайра, в том числе и малых детей, но местопребывание этого юного господина никак не удавалось узнать. Я уже собирался вернуться в Камакуру с пустыми руками, как вдруг, сверх ожидания, третьего дня удалось узнать, где он обитает, и вчера я послал за ним стражу. Но так хорош собой этот отрок, что мне жаль его нестерпимо и я до сих пор еще никак о нем не распорядился и пока держу у себя.
В таком случае взгляну-ка я на него! сказал праведник, пошел туда, где пребывал Рокудай, и увидел: перед ним отрок в расшитом кафтане из двойного атласа, вокруг запястья обмотаны четки черного дерева, а длинные волосы, ниспадающие на плечи, лицо и весь облик поистине так прекрасны, как будто он и впрямь существо из нездешнего мира. Как видно, он провел эту ночь без сна, отчего лицо его немного осунулось, но бледность эта придавала ему вид еще более трогательный и скорбный. Увидев монаха, он, наверное, подумал о близкой смерти, потому что на глаза навернулись слезы, и, заметив это, монах тоже невольно увлажнил слезами рукав своей черной рясы. «Каким бы лютым врагом ни стал в будущем этот отрок, разве мыслимо убить такого ребенка?!» с грустью подумал он и, обратившись к Ходзё, сказал: — Уж не знаю, какая карма связала меня с этим юным господином еще в прошлых рождениях, но только гляжу я на него, и мне жаль его нестерпимо! Сохраните ему жизнь хотя бы на двадцать дней! Я поеду к властелину Камакуры и выпрошу у него позволение передать этого мальчика на мое попечение. Ведь ради того, чтобы властелин Камакуры преуспел в нашем мире, я, будучи сам опальным, некогда поехал в столицу за августейшим указом. Переправляясь ночью через незнакомую мне реку Фудзигаву, я едва не погиб в волнах, а в горах Такасэ на меня напали грабители, и я на коленях умолил их сохранить мне жизнь. Чудом оставшись в живых, прибыл я в Фукухару, где во дворце-темнице томился взаперти государь-инок Го-Сиракава, через вельможу Мицуёси получил высочайший указ, и, когда доставил этот указ князю, он обещал мне: «Проси что хочешь! Пока я, Ёритомо, жив, чего бы ты ни просил, отказа не будет!» Да и после я оказывал князю немало услуг, и он отлично об этом знает, но сейчас незачем снова об этом распространяться! Слово дороже жизни! Если не обуял его бес гордыни, думаю, он не забыл о своем обещании! И, сказав так, Монгаку тем же утром пустился в путь. Го и Року Сайтоо, услышав его слова, взирали на Монгаку, как на живого Будду, и плакали, молитвенно сложив руки. Поспешно отправились они в храм Прозрения, рассказали обо всем госпоже, и как же возрадовалось материнское сердце при этой вести! Спору нет, участь Рокудая зависела целиком от решения властелина Камакуры, и, хотя трудно было с уверенностью сказать, каким будет это решение, все же слова Монгаку вселяли надежду, и, как бы то ни было, в течение двадцати дней жизнь Рокудая была теперь в безопасности. «Все это свершилось только милостью бодхисатвы Каннон!» думали, немного приободрившись, и мать, и кормилица.
Так проводили они дни и ночи; меж тем двадцать дней промелькнули как сон, а праведник все еще в столицу не возвратился. И душа их разрывалась от тревоги и боли удалось ли ему чего-нибудь добиться в Камакуре? Ходзё со своей стороны сказал:
Срок, о котором мы условились с преподобным Монгаку, уже истек. Мне нельзя задерживаться в столице до конца года. Пора собираться в обратный путь! И начались сборы в дорогу, Го и Року Сайтоо в отчаянии ломали руки, терзались душой, но ни сам монах, ни кто-либо другой по его поручению все еще в столице не появлялся, и братья изнывали от беспокойства. Вернувшись в храм Прозрения, они сказали:
Завтра на рассвете Ходзё отбывает в Камакуру, а праведный монах все еще не вернулся! И горько заплакали, закрыв лицо рукавом.
Какие муки испытало материнское сердце при этой вести!
О горе, упросите же Ходзё взять с собой в дорогу и Рокудая. Может быть, в пути они встретят праведного Монгаку! Как ужасно, если Рокудая убьют в то время, как монах везет ему помилование, готовый взять его на свое попечение! Скажите правду, наверно, его уже собираются убить с часу на час?
Похоже, что казнь свершится завтра, с рассветом, ответили братья Сайтоо. Ибо мы заметили, что самураи Ходзё, приставленные сторожить господина, стали очень печальны, а некоторые читают молитвы.
А как ведет себя мой сын? спросила госпожа.
На людях он держится как ни в чем не бывало и все время перебирает четки, но когда никто за ним не следит, горько плачет, закрыв лицо рукавом! ответили братья.
Так оно и есть, так оно и должно быть! Годами он еще молод, но душой уже взрослый. Каким страхом, должно быть, сжимается его сердце при мысли, что сегодняшний вечер последний в жизни! Он говорил мне: «Побуду там недолгое время, а потом отпрошусь и приду с тобой повидаться!» Но вот уже двадцать дней миновало, а нет мне к нему дороги, и он не приходит меня проведать… Чует сердце, больше нам никогда не увидеть друг друга!.. А вы оба что намерены делать дальше?
Мы будем до конца сопровождать господина, ответили братья, а после его кончины соберем его прах, отвезем на святую вершину Коя, примем постриг, уйдем от мира и будем молиться за его душу так мы решили!
Тогда поскорее к нему ступайте, мне так за него тревожно! сказала госпожа, и братья Сайтоо, распрощавшись с ней, ушли, заливаясь слезами.
В шестнадцатый день последней луны того же года Ходзё, взяв с собой юного Рокудая, покинул столицу. Го и Року Сайтоо отправились вместе с ними. Слезы так слепили им очи, что они не видели, куда ступают их ноги. «Садитесь на коней!» сказал им Ходзё, но они отказались.
Путь нам не в тягость, ведь мы в последний раз сопровождаем нашего господина! сказали они и продолжали идти пешком, проливая кровавые слезы. Горько было Рокудаю расстаться с матерью и с кормилицей, и нетрудно понять, что творилось у бедняжки на сердце, когда он в последний раз глядел, как постепенно исчезает в заоблачной дали родная столица. Когда какой-нибудь самурай торопил коня, сердце у него готово было остановиться: «Наверное, сейчас мне отрубят голову!» когда же кто-нибудь заговаривал с ним, он замирал от страха: «Вот оно, вот сейчас!..» Он ждал, что его казнят на равнине Синомия, но вот они уже пересекли заставу Аусака и вступили в гавань Оцу. «Стало быть, меня убьют на равнине Авадзу!» думал он, украдкой приглядываясь к своим провожатым, но и этот день завершился благополучно. Так двигались они все вперед и вперед, оставляя позади край за краем, один постоялый двор за другим, и вот наконец прибыли в край Суруга. И прошел тут слух, что сегодня жизнь-росинка юного Рокудая, увы, угаснет… В Сосновой роще все самураи спешились, опустили на землю паланкин, расстелили на земле оленью шкуру и усадили на нее юного Рокудая. Подойдя к нему, Ходзё молвил:
Я вез вас с собой так далеко, потому что надеялся в пути встретить преподобного Монгаку. Думается мне, этим я достаточно доказал свое горячее участие в вашей судьбе. Но там, за этой горой, Камакура, и трудно сказать, что на сердце и на уме у властелина Камакуры! Мне придется доложить ему, что я казнил вас еще в краю Оми. Вы принадлежите к семейству Тайра, и кто бы за вас ни заступился, навряд ли князь пощадит вас… так говорил Ходзё, а сам не в силах был сдержать слезы.
Ни слова не промолвил в ответ молодой господин. Подозвав к себе братьев Сайтоо, он сказал им:
После моей смерти возвращайтесь в столицу, но строго-настрого запрещаю вам рассказывать, что меня в пути зарубили. В конце концов, скрыть это, разумеется, не удастся, но матушка будет слишком уж убиваться, если внезапно узнает о моей смерти, да и мне не будет покоя в поросшей травой могиле! Я буду страдать, зная о ее горе, и страдания эти станут мне помехой в потустороннем мире. Скажите ей, что проводили меня до Камакуры целым и невредимым!
Когда братья Сайтоо услышали слова Рокудая, сердце у них замерло, душа обомлела и на какое-то время оба словно лишились дара речи; наконец Го Сайтоо вымолвил:
Сдается нам, что, проводив вас в последний путь, у нас не достанет сил остаться в живых и возвратиться в столицу! И, сдержав слезы, упал на землю.
В последний миг юный господин сам прекрасной своей рукою откинул волосы, закрывавшие шею. Увидев это, все стражники-самураи увлажнили слезами рукава, говоря:
Даже в такой час он владеет собой, бедняжка!
Потом, обратившись лицом к закату, юный господин благоговейно сложил ладони и, тихо повторяя слова молитвы, вытянул шею в ожидании удара. Для свершения казни назначен был самурай Тикаёси Кудо из Кано; обнажив меч, он подступил к Рокудаю сзади и слева и уже занес было меч, готовясь ударить, но в глазах у него потемнело, сердце в груди остановилось, сознание померкло, и он не видел, куда направить удар.
Кажется, я не в силах сослужить эту службу! сказал он. Прикажите кому-нибудь другому! И, бросив меч на землю, отступил.
Тогда руби ты!
Нет, ты! стали выбирать нового палача, как вдруг все увидали, что к месту казни во весь опор скачет монах в черной рясе, изо всех сил нахлестывая гнедого коня.
Меж тем со всех сторон сбегались толпы людей кричавших: «О ужас, там, в Сосновой роще, по приказанию господина Ходзё сейчас отрубят голову писаному красавцу отроку!>> Вскрикнув от страха, монах замахал руками, стараясь привлечь внимание, но все еще опасаясь, что его не поймут как должно, сорвал с головы широкополую плетеную шляпу и стал размахивать ею, высоко подняв над головой.
Погодите! приказал Ходзё и остановился в ожидании. Тут монах подъехал, поспешно соскочил с коня и с трудом переведя дух, наконец вымолвил:
Этот молодой господин прощен! Вот письменное указание властелина Камакуры! И, достав бумагу, протянул ее Ходзё. Тот развернул, взглянул в самом деле, письмо гласило:
«Господину Токимасе Ходзё.
Сына князя Корэмори Комацу, вами разысканного, берет в ученики праведный Монгаку. Передайте его святому отцу без всяких сомнений.
Ёритомо».
Таково было содержание письма, скрепленного княжеской печатью.
Ходзё несколько раз перечел указ. «Прекрасно!» воскликнул он, и все вассалы его, не говоря уж о братьях Сайтоо, прослезились от радости.
7. Бодхисатва Каннон из Хасэ
Тем временем подоспел и преподобный Монгаку.
Я вызволил юного господина! сказал он, и лицо его поистине сияло от радости. Князь Ёритомо сказал мне: «Отец сего отрока, князь Корэмори Комацу, возглавлял войско Тайра в самых первых сражениях. Кто бы ни заступался за его сына, пощадить его невозможно!», но я ответил: «Боги и будды отвернутся от вас, если вы разобьете сердце Монгаку!» И продолжал на все лады настаивать на своем, однако он все твердил: «Нет, нельзя!» и с этим отбыл на охоту на равнину Насуно. Я тоже отправился туда, за ним следом, и в конце концов удалось уговорить его пощадить Рокудая и отдать на мое попечение. А вы уж, верно, тревожились, что я так запаздываю с ответом?..
Когда миновали двадцать дней срок, о коем мы с вами договорились, отвечал Ходзё, я решил, что властелин Камакуры не внял вашей просьбе, но все же взял с собой Рокудая. Какое счастье, что мы вас встретили! Еще немного, и беда была бы непоправимой… С этими словами он дал братьям Сайтоо двух оседланных коней, из тех, что были в его отряде, и отправил их в столицу, и сам тоже проводил Рокудая на далекое расстояние, а прощаясь, сказал: «Я хотел бы еще долго сопровождать вас, но мне нужно доложить властелину Камакуры о множестве важных дел, а посему позвольте здесь распрощаться!» и повернул обратно, в Камакуру. Поистине у Ходзё было доброе сердце!
Праведный Монгаку тоже поехал с ними, торопился, не слезая с коня ни днем ни ночью. В краю Овари, близ Ацуты, встретили они наступление Нового года, а в столицу прибыли в ночь на пятое число первой новогодней луны. На Второй дороге, в местности Инокума, был у Монгаку приют; они заехали туда, немного отдохнули и около полуночи добрались наконец до храма Прозрения. Постучали в ворота, но в ответ не услыхали ни звука, только из расщелины глинобитной ограды выбежал белый щенок, принадлежавший юному господину, и завилял хвостом, радуясь встрече.
А где же матушка? спросил у него молодой господин, и трогательно звучали его слова.
Року Сайтоо перелез через стену, открыл ворота и впустил путников. Заметно было, что здесь давно уже никто не живет.
Мне хотелось сохранить бесполезную жизнь лишь затем, чтобы снова свидеться с дорогими моему сердцу! всю ночь напролет плакал и горевал Рокудай; и в самом деле, горе его понятно!
С трудом дождавшись рассвета, расспросили они людей, живших поблизости.
Еще до наступления Нового года они сказали, что идут молиться в храм Великого Будды, в Нару А после Нового года, кажется, собирались пойти на богомолье к богине Каннон, в храм Хасэ. С тех пор мы ни разу не видели, чтобы кто-нибудь бывал в их жилище… сказали люди.
Го Сайтоо поспешил в Хасэ, разыскал там госпожу и кормилицу, и, когда рассказал им обо всем, что случилось, обе женщины не смогли поверить, что это правда. «Нет, это сон! Это сон!» твердили они. Поспешно возвратились они в храм Прозрения, увидели юного господина, и так велика была их радость, что прежде всяких слов градом хлынули слезы! «Прими постриг! Скорей, скорей!» говорили они, но праведный Монгаку, жалея мальчика, не стал его постригать. Вскоре он приехал за ним, взял его с собой в храм Такао и, как рассказывают, помогал госпоже в ее скромном существовании.
Велика доброта, велико милосердие богини Каннон, спасающей правых и виноватых! С древних времен немало было примеров ее чудесных благодеяний, но все же сколь благостно и это спасение Рокудая!
8. Казнь Рокудая
Время шло, и постепенно исполнилось господину Рокудаю лет пятнадцать-шестнадцать. День ото дня становился он все прекраснее и лицом, и всей статью. Красота его озаряла все вокруг, как сияние.
О горе! Если бы все в мире шло, как встарь, он был бы уже военачальником в императорской страже! говорила, глядя на него, мать, не в силах сдержать свои чувства.
А властелин Камакуры все время с подозрением думал о Рокудае и всякий раз, посылая письма праведному Монгаку, справлялся: «Кстати, как там сын князя Корэмори Комацу? Каково его поведение? Не умышляет ли он смыть позор поражения с семейства Тайра? В прошлом вы сумели провидеть мою судьбу; не читаете ли теперь нечто подобное в лице Рокудая?» «Рокудай отпетый трусишка! отвечал праведный Монгаку. Будьте совершенно спокойны!»
Но властелин Камакуры никак не хотел успокоиться.
Если он замыслит поднять восстание, сказал он, Монгаку такой человек, что сразу встанет на его сторону! Впрочем, кто осмелится посягнуть на меня при жизни? Но за потомков своих тревожусь!
Страшной бедой грозили эти слова! Узнав о них, мать сказала:
Поскорей, поскорей прими постриг, ибо ничего другого не остается!
И вот весной 5-го года Бундзи, когда господину Рокудаю исполнилось шестнадцать лет, отрезали ему прекрасные волосы, ниспадавшие на плечи, облачили в одежды, окрашенные соком хурмы, повесили на спину ящичек пилигрима, и, распростившись с преподобным Монгаку, отправился он в паломничество по святым местам. Братья Сайтоо, одетые так же, пошли с ним вместе.
Прежде всего он поднялся на святую вершину Коя, навестил отшельника Такигути, наставлявшего отца на путь праведный в час кончины, подробно расспросил о пострижении отца, о том, как прошли последние часы его жизни, а затем, пожелав увидеть места, где побывал покойный князь Корэмори, направил стопы в Кумано. Стоя у храма на берегу, глядел на остров Яманари, куда отплыл отец, и захотелось ему тоже побывать там, но помешал встречный ветер и бурные волны, и переправиться на остров не удалось. «Где же погрузился в воду отец мой?» издали глядя на остров, мысленно вопрошал он белопенные волны, а глядя на прибрежный песок, думал: «То не прах ли отца моего?» И так дорог сердцу его был этот песок, что от слез насквозь промокли рукава его одеяния, словно одежда у рыбачек, что, добывая соль, черпают воду морскую, казалось, вовеки им не просохнуть… Всю ночь провел он на берегу, твердя слова сутры, читал молитвы, пальцем чертил на песке лик Будды, а когда рассвело, пригласил почтенного монаха из местного храма, вместе с ним вознес молитвы за упокой отца и наконец, мысленно распростившись с покойным, в слезах пустился в обратный путь, в столицу.
Среди сыновей князя Сигэмори Комацу был князь Тадафуса. После битвы в Ясиме он бежал, и след его затерялся.
В действительности же бежал он к Мунэсигэ Юасе, жителю земли Кии, уповая на его помощь, и затворился в крепости Юаса, вотчине Мунэсигэ. Прослышав об этом, верные дому Тайра воины Морицуна из Эттю, Тадамицу из Кадзусы, Кагэкиё и Кагэиэ из Хиды примчались к нему на помощь. Следом за ними прискакали, торопясь обогнать друг друга, самураи из земель Ига и Исэ. Когда же разнеслась весть, что в крепости Юаса собралось несколько сот могучих, выдающихся витязей, властелин Камакуры послал приказ надзирателю Кумано Тандзо, и тот, повинуясь приказу, две и три луны кряду восемь раз осаждал усадьбу Юаса, пытаясь взять ее приступом, но воины в крепости оборонялись, не щадя самой жизни, и всякий раз дружины Тандзо бывали рассеяны и разбиты. Великое множество монахов Кумано полегло в этих битвах. Тогда Тандзо, надзиратель Кумано, отрядил к властителю Камакуры гонца-скорохода с сообщением:
«На протяжении двух и даже трех лун восемь раз осаждал я усадьбу Юаса, но воины в крепости оборонялись, не щадя самой жизни, и потому всякий раз наше войско терпело поражение. Так и не удалось нам сломить врага. Пришлите на подмогу воинов из близлежащих земель, тогда можно сызнова начинать битву».
Если мы пошлем туда войско, сказал властитель Камакуры, это будет грозить истощением стране и бедствием народу! Злоумышленники, затворившиеся в усадьбе, просто-напросто воры, промышляющие разбоем на морях и на суше… Этих разбойников-воров надо взять измором, крепко-накрепко запереть, закрыть им все входы и выходы!
Так соизволил распорядиться властитель Камакуры, и в самом деле, когда поступили по его указанию, в крепости в конце концов не осталось в живых ни единого человека.
Властитель Камакуры с тайным умыслом объявил:
Всем сыновьям князя Сигэмори Комацу, сколько б их ни было, я обещаю сохранить жизнь, ибо только благодаря покойному князю мне, Ёритомо, заменили казнь ссылкой. Не кто иной, как именно князь Комацу просил за меня по поручению госпожи-монахини Икэ, хозяйки Усадьбы у Пруда!
Поверив этим словам, князь Тадафуса сам объявился и сдался самураям в Рокухаре. Его сразу же препроводили в Камакуру. Князь Ёритомо вышел к нему без промедления.
Возвращайтесь в столицу! Там, в окрестностях, я приготовил для вас жилище! лицемерно пообещал он и отправил князя Тадафусу в столицу, а сам послал следом людей, и неподалеку от моста Сэта князя Тадафусу убили.
Кроме шестерых законных сыновей у князя Сигэмори Комацу был еще один сын по имени Мунэдзанэ, правитель Тосы. Трех лет от роду отдали его в приемные сыновья Левому министру Цунэмунэ, в усадьбу на улице Оимикадо. Он получил другое, новое имя, стал чуждым семейству Тайра, ратному делу не обучался, занимался только письмом и чтением. Ныне исполнилось ему восемнадцать лет. Князь Ёритомо не приказывал разыскивать его, как других отпрысков Тайра, однако из страха перед властями его выгнали прочь из дома, и ему негде было преклонить голову. И вот пошел он к монаху Сюндзе в храм Великого Будды в Наре.
Я Мунэдзанэ, правитель Тосы, младший сын князя Сигэмори Комацу, сказал он. Трех лет от роду отдали меня в приемные сыновья Левому министру Цунэмунэ, в усадьбу на улице Оимикадо. Я получил другое имя, ратному делу не обучался, занимался только письмом и чтением. Ныне исполнилось мне восемнадцать лет. Князь Ёритомо не приказывал разыскивать меня, но из страха перед властями меня выгнали прочь из дома. Возьмите меня в ученики, святой отец! И, сказав так, он сам отрезал себе волосы. Но если вы все-таки боитесь дать мне приют, доложите обо мне в Камакуру и отправьте куда угодно!
Монах пожалел его, посвятил в духовное звание и временно укрыл в кладовой, где хранилось масло для светильников Великого Восточного храма, Тодайдзи, а сам сообщил о случившемся в Камакуру.
Прежде всего надобно взглянуть на него, тогда и решим, как быть с ним дальше. Пришлите его сюда! сказал властитель Камакуры, и монаху не оставалось ничего другого, как отправить Мунэдзанэ на восток, в Канто. Но со дня отъезда из Нары Мунэдзанэ отказался от еды и питья, даже воды в рот не брал и в конце концов в местности Сэкимото, уже за перевалом Асигара, скончался. Как видно, он окончательно утратил надежду все равно, мол, не будет ему спасения!
Смерть его тяжкий грех на совести властелина Камакуры!
Всех отпрысков Тайра, будь то даже годовалые или двухлетние дети, разыскали и истребили еще зимой минувшего 1-го года Бундзи, уцелели разве лишь те, кто находился в материнской утробе. Казалось, на свете больше не найдется ни единого члена семейства Тайра, но в живых оставался еще один мальчик по имени Томотада, правитель земли Ига, младший сын князя Томомори. Когда Тайра бежали на запад, Томотаде было всего три года, его бросили тогда в столице на произвол судьбы, но муж его кормилицы, некий Тамэнори из края Кии, подобрал и воспитал мальчика, прятал его то там, то здесь, а потом скрывался вместе с ребенком в краю Бинго, в местности Ота. Когда же Томотада подрос, на него стали с подозрением коситься ставленники Камакуры — местный надзиратель-чиновник и сборщик податей. Тогда Томотада уехал в столицу и тайно поселился неподалеку от храма Торжества Веры, близ Йти-но-хаси, Первого моста. В былые годы его дед Киёмори, Правитель-инок, выстроил здесь про запас крепость, со всех сторон окруженную двойным рвом и густой бамбуковой рощей. Днем Томотада таился за оградой из раздвоенных кольев, стараясь не выдать себя ни единым неосторожным звуком, по ночам же у него собирались одаренные люди, слагали стихи, японские и китайские, наслаждались звучанием струн.
В то время жил в столице, на Первой дороге, некий вельможа второго ранга по имени Ёсиясу, наводивший страх на весь город. Один из его самураев, Мотоцуна, сын Мотокиё Готоо, проведал, что близ Ити-но-хаси, Первого моста, скрывается нарушитель императорского указа. Неизвестно, кто и как открыл ему эту тайну но только в седьмой день десятой луны 7-го года Кэнкю, в час Дракона, сотни полторы всадников-самураев примчались в Ити-но-хаси и с громким криком напали на убежище Томотады. В усадьбе находилось человек тридцать. Сбросив с плеч мешавшую им одежду, обрушили они на противника сквозь бамбуковые стволы целый дождь стрел, ранили многих всадников и коней. Стало ясно, что так, в лоб, крепость взять не удастся. Тем временем весть о том, что в Ити-но-хаси прячется государственный преступник, разнеслась по столице, и все пребывавшие в городе самураи прискакали туда, торопясь обогнать друг друга. Вскоре собралось их тысячи две, не меньше. Разрушив окрестные хижины, они забросали ров обломками и с громким криком ворвались внутрь укрепления. Защитники крепости, вооруженные мечами и алебардами, ринулись им навстречу. Многие пали в сражении, другие, тяжко раненные, сами покончили с собой.
Томодате было шестнадцать лет; тяжело раненный, он сам лишил себя жизни. Тамэнори, его воспитатель, держа на коленях мертвое тело Томотады, обливал его горючими слезами, потом громко прочитал отходную молитву и, вспоров себе живот, умер. Сыновья Тамэнори, старший и младший, тоже приняли смерть друг подле друга. Из находившихся в крепости тридцати с лишним человек большинство погибло в бою, остальные подожгли дом и сами покончили с собой. Сбежались самураи, отрубили мертвецам головы, надели эти головы на кончики мечей и алебард и поскакали в усадьбу Ёсиясу. Ёсиясу в карете выехал на широкую Первую дорогу, дабы осмотреть трофеи. Голову Тамэнори из Кии, воспитателя Томотады, узнали многие. Но кто мог опознать голову Томотады? Мать этого господина — ее звали госпожа Дзибукё служила у принцессы Хатидзё. За ней послали и показали ей голову.
Ему было всего два года, когда я последовала за покойным князем Томомори на запад, и с тех пор не ведала даже, жив ли он или мертв, и куда подевался… Но, сдается мне, это он, потому что чертами лица похож на покойного князя! сказала она, проливая слезы.
Так удалось узнать, что одна из отрубленных голов и впрямь принадлежала Томотаде, правителю земли Ига.
В седьмой день одиннадцатой луны 1 го года Кэнкю властелин Камакуры Ёритомо прибыл в столицу. В девятый день той же луны ему был пожалован второй придворный ранг и звание советника дайнагона. В одиннадцатый день той же луны к титулу дайнагона добавили звание военачальника Правой стражи. Однако вскоре он отказался от обоих этих почетных званий и отбыл назад, в Камакуру.
В тринадцатый день третьей луны 3-го года Кэнкю скончался государь-инок Го-Сиракава. Ему было шестьдесят шесть лет. Навеки затих в эту ночь его молитвенный колокольчик «Йога», звеневший при свершении обрядов вероучения Сингон, навеки умолк на заре царственный голос, твердивший слова Лотосовой сутры…
В середине второй луны 6-го года тех же лет Кэнкю властитель Камакуры снова прибыл в столицу по случаю назначенного на тринадцатый день третьей луны освящения Великого Восточного храма, Тодайдзи, в Наре. Накануне, в двенадцатый день, во время посещения Великого Восточного храма, он подозвал Кадзихару и сказал:
С южной стороны храма, у ворот Отвращения Беды, за рядами монахов, заметил я какого-то подозрительного человека. Арестуй его и доставь сюда!
Повинуясь приказу, Кадзихара тотчас схватил и привел незнакомца. Он был без бороды и усов, как все монахи, но голова была необрита.
Кто таков? спросил князь.
Раз судьбе моей ныне пришел конец, какой смысл запираться? Я — вассал Тайра, зовут меня Иэскэ Накацукаса из Сацумы.
Зачем ты переоделся монахом?
Надеялся, может быть, удастся убить тебя, князь!
Похвальная решимость! ответил князь. Когда освящение храма закончилось, он отбыл в столицу, велев зарубить Иэскэ на речном берегу, у Шестой дороги.
Морицуги из Эттю, самурай Тайра, бежал в край Тадзима и породнился там с Митихиро из Кэхи, став его зятем. Митихиро не знал, кто такой Морицуги. Но разве острый бурав в мешке утаится? Вот и Морицуги брал по ночам коня, принадлежавшего тестю, и упражнялся в стрельбе на скаку, заплывал с конем в море на четырнадцать на пятнадцать, а то и на двадцать те, так что правитель края и сборщик налогов, ставленники Камакуры, постепенно стали коситься на него с подозрением. Неизвестно, как открылась тайна, но вдруг самураю Такакиё Асакуре, жителю того же края Тадзима, от властелина Камакуры пришло указание:
«Дошло до нас, что вассал Тайра по имени Морицуги из Эттю проживает в вашем краю. Арестуйте его и представьте нам!» гласил приказ.
Митихиро, в доме коего нашел прибежище Морицуги, доводился Асакуре зятем; тесть призвал зятя и стал совещаться, как схватить Морицуги. Решено было изловить его в бане. И вот, предложив ему искупаться, послали туда несколько отборных силачей. Те разом ворвались в баню, набросились на Морицуги, но он всех разбросал, повалил на землю, а когда те пытались подняться, пинал их ногами и снова опрокидывал навзничь. К тому же тело у него было мокрое, скользкое, ухватить его никак не удавалось! Но все же одному не одолеть многих! Сбежалось человек двадцать-тридцать, древками алебард, рукоятями мечей повалили Морицуги на землю, связали и тотчас отправили в Канто. Там усадили его пред властелином Камакуры, и тот соизволил сам его допросить.
Ты всего лишь один из вассалов Тайра, но связан с ними долголетним кровным родством. Отчего же ты не принял смерть вместе с ними?
Не успел, потому что Тайра погибли чересчур быстро… Стоит ли запираться, раз судьбе моей ныне пришел конец? Я все время мечтал убить тебя, князь! И надеялся вдруг удастся?.. С этой целью я со всем тщанием обзавелся мечом с хорошим, надежным лезвием и стрелами со стальным наконечником все для того, чтобы с тобой покончить!
Похвальная решимость! Я сохраню тебе жизнь, если будешь служить мне!
У храброго воина двух господ не бывает. Если ты доверишься такому человеку, как я, Морицуги, непременно потом раскаешься! Прошу о единственной милости вели поскорее отрубить мне голову!
«Коли так зарубить!» последовал приказ, Морицуги вытащили на берег залива Юи и зарубили.
Все до единого восхваляли мужество Морицуги.
Император, царствовавший в те годы, любил только забавы и развлечения, а управление страной целиком доверил своей кормилице, по каковой причине страдания и горе народа стали поистине беспредельны. Такое случалось и в древние времена: У-ван любил фехтование, и не счесть, сколько раненых появилось среди простого народа, а Чу-ван любил тонкий стан и немало придворных красавиц уморили себя голодом до смерти, ибо низам всегда свойственно подражать вышестоящим… Вот почему люди с сердцем и совестью сокрушались, скорбя о том, что государству нашему угрожает погибель.
В это самое время Монгаку недаром нрав у него был от рождения неукротимый! затеял дело, которое ему вовсе не подобало бы затевать… Задумал он возвести на трон Второго принца, ибо сей принц отличался усердием в науках и превыше всего почитал справедливость. Пока жив был князь Ёритомо, осуществить замысел было, разумеется, невозможно, но когда в тринадцатый день третьей луны 10-го года Кэнкю, Ёритомо скончался, Монгаку тотчас же стал плести сеть заговора. Слух об этом просочился мгновенно, в жилище Монгаку в Инокуму, на Вторую дорогу, явились стражники, монаха схватили и сослали в далекий край, на остров Оки, не глядя на то, что было ему в ту пору уже за восемьдесят.
Как бы ни было велико мое преступление, сказал Монгаку, покидая столицу, почему государь не оставил меня где-нибудь поблизости от столицы, а ссылает так далеко, в край Оки? Этот юный любитель клюшки его-то как раз и ждет неминуемая беда! Он сам в конце концов угодит в тот самый край, куда сейчас ссылают Монгаку!
Вчуже и то страшно было слышать эти слова! Бранные речи эти говорил Монгаку оттого, что сей государь больше всего на свете любил гонять мяч клюшкой, разукрашенной пестрыми нитями. Но не чудо ли, что когда в годы Сёкю сей государь учинил неудавшийся заговор, сослали его не куда-нибудь, а на тот самый остров Оки, хотя, казалось бы, в стране нашей Японии есть немало краев и земель! А там, на острове, бушевал гневный дух покойного Монгаку и, говорят, неотступно преследовал ссыльного государя!
Меж тем господин Рокудай в монашестве звали его Самми-но Дзэндзи пребывал в послушании на вершине Такао. «Он ученик Монгаку! Ученик такого человека, как Монгаку!.. постоянно твердил властитель Камакуры. Он обрил голову, но вряд ли обрил заодно и мятежную душу!» И он приказал Сукэканэ схватить Рокудая и доставить к нему, на восток, в Канто, а потом велел Ясуцунэ Окабэ зарубить Рокудая у речки Тагоэ.
С двенадцати до тридцати с лишним лет прожил Рокудай на свете, уцелев только благодаря милосердию богини Каннон из Хасэ, так говорили в народе. С его смертью прекратился род Тайра на вечные времена!
Пострижение прежней императрицы
Кэнрэймонъин, прежняя государыня, поселилась в окрестностях Ёсиды, у подножья Восточной горы Хигасияма. В давние времена тюнагон Кёэ, монах из Нары, выстроил здесь себе жилище. Уже много лет пустовала полуразрушенная обитель. Сад зарос высокой травою, кровля густо поросла синобу травой воспоминаний… Исчезли плетеные бамбуковые завесы, открыв взору опочивальню, не стало укрытия от дождя и от ветра. Цветы по-прежнему цвели и благоухали, но никто не наслаждался их красотою, луна по-прежнему проливала свой свет, но никто не коротал ночи, любуясь ее сиянием…
За парчовыми завесами, на троне из драгоценных каменьев проводила некогда государыня свои дни; ныне же обитала в убогой лачуге, разлученная со всеми близкими, дорогими сердцу людьми. Вчуже и то горестно думать, как болело, наверное, ее сердце! Рыба, выброшенная на сушу, птица, утратившая гнездо… Даже временное свое жилище корабль, игралище волн, вспоминала она теперь с тоской и любовью!
Снова за тысячу ри
уносились печальные думы,
Вслед облакам, на закат,
где утесы над морем угрюмы.
Дни протекали, как сон,
и сменялись прохладой ночною
В уединенном саду,
озаренном ущербной луною.
Горькие слезы лились
в обиталище ветхом, замшелом
Подле Восточной горы,
ныне ставшей монаршьим уделом…
Не передать словами ее скорбь!
В первый день пятой луны 1-го года Бундзи государыня постриглась в монахини. Передают, что обряд совершил преподобный Индзэй из храма Вечной Радости, Тёракудзи. Подношением духовнику, как предписывает обычай, стало одеяние покойного императора Антоку. Он носил его вплоть до смертного часа, и ткань еще хранила аромат его тела. Одежду эту память о сыне государыня привезла из далеких западных краев, чтобы не расставаться с нею до самой смерти, но теперь, не имея ничего пригодного для подношения Будде, со слезами достала заветное одеяние и отдала монаху, утешаясь мыслью, что постриг послужит вящему покою ее сына за гробом. Преподобный старец, не в силах вымолвить от волнения ни слова, удалился, утирая слезы рукавом своей черной рясы. Передают, что впоследствии он превратил эту одежду в хоругвь и поместил ее в храме Вечной Радости, перед изваянием Будды.
Пятнадцати лет государыня Кэнрэймонъин стала супругой императора, высочайшим указом ей было даровано звание него, шестнадцати лет она удостоилась ранга императрицы По утрам помогала она супругу управлять государством, по ночам была при нем безотлучна. Двадцати двух лет родила она наследника-сына, когда он вступил на трон, ей пожаловали высокое звание инго и новое имя государыня Кэнрэймонъин. Дочь Правителя-инока, Мать страны, она жила, окруженная величайшим почетом!
В этом году ей исполнилось двадцать девять лет, но была она по-прежнему прекрасна, как цветок персика или сливы, не увяла еще ее красота, подобная цветку лотоса. «Но к чему теперь беречь эти волосы, черные и блестящие, как крыло зимородка?» решила она и, приняв постриг, отринула бренный мир, но, увы, покой не снизошел в омраченную горем душу! И мнилось ей в какой бы из миров ни суждено ей было переселиться, никогда не забудет она страшного зрелища, когда у нее на глазах бросались ее родичи в море, когда утонула в волнах госпожа Ниидоно и юный император Антоку… «Почему, зачем моя жизнь-росинка до сих пор уцелела? Неужели лишь затем, чтобы изведать такое горе?» неотступно думалось ей, и слезы лились рекой.
Коротки ночи весной,
но, увы, не для императрицы.
Ей от нахлынувших дум
и в монашеской келье не спится.
Горько о прошлом скорбит,
до рассвета очей не смыкая
И в сновидениях к ней
не воротится радость былая…
Тускло всю ночь напролет
под оконцем мерцает лампада.
Дождь однозвучно шумит
в многотравье заросшего сада.
Струи стучатся в окно,
барабанят в плетеную дверцу.
Словно в Шаньянском дворце,
у затворницы тяжко на сердце.
Навевая воспоминания о прошлом, благоухали цветы померанца наверное, прежний хозяин посадил когда-то это дерево возле навеса кровли… С неба донесся голос горной кукушки, и государыня, вспомнив старинную песню, начертала ее на крышке прибора для туши:
Напрасно, кукушка,
ты оплакиваешь аромат
цветов померанца
как и я, должно быть, тоскуешь
о былом, ушедшем навеки!..
Не у всех придворных дам хватило духа так бесстрашно погрузиться в пучину моря, как госпожа Ниидоно или Кодзайсё. Пленницами грубых самураев вернулись они на старое пепелище, и все, молодые и старые, постриглись в монахини. Исхудавшие, чуть живые, ютились они теперь где придется в расщелинах скал или на дне ущелий, в местах, о каких в прежние времена не могли бы даже помыслить! Покои, где некогда они обитали, исчезли в дыму пожаров, на месте родного крова простирались теперь луга, поросшие густою травою. Из прежних друзей и знакомцев никого не осталось… О скорбь! Так горевали, наверное, Лю и Жуань когда, вернувшись из волшебной страны, повстречали вместо близких своих лишь потомков в седьмом колене!
Меж тем от великого землетрясения, что случилось в девятый день седьмой луны, развалились глинобитные стены внешней ограды, накренилась старая келья; с каждым днем жить здесь становилось все более невозможно. Увы, дворцовые стражи в зеленых одеждах не стерегли здесь ворота! Покосилась изгородь, сплетенная из сучьев, и сад утопал в росе, обильной, как на безлюдных равнинах; уныло стрекотали цикады, как будто знали, что их пора миновала, и эти грустные звуки наводили печаль на душу. Все длинней становились ночи, а государыне по-прежнему все не спалось; осеннее увядание еще сильней омрачало душу, и не было ей покоя, и мнилось нет больше сил терпеть сердечную муку! Все изменилось в бренном, переменчивом мире, прежние друзья, все близкие люди куда-то скрылись, не осталось никого, кто подал бы весть, кто позаботился бы о прежней императрице…
2. В горах Оохара
Но все же младшие сестры государыни, супруги дайнагона Такафусы и вельможи Нобутаки, украдкой ее навещали.
Могла ли я думать, что мне придется принимать от них подаяние? плача, промолвила государыня, и, услышав эти слова, женщины, служившие ей, тоже пролили слезы.
Жилище государыни в Ёсиде находилось не столь уж далеко от столицы; мимо, по дороге, шли люди, любопытных глаз было много…
«О, если б скрыться подальше в горную глушь, куда не долетают скорбные вести, пока моя жизнь, как росинка на кончике лепестка, еще трепещет в ожидании последнего дуновения ветра!» думала государыня, но не знала, где отыскать такой приют. Тут случилось, что некая женщина сказала:
В глубине гор Оохары есть храм
Сияния Нирваны, Дзякко-ин.
Там царит тишина!
Печально, уныло жилище в
безлюдных горах, но разве
не лучше остаться навеки в глуши,
чем тяготы мира сносить?..
вспомнились государыне стихи, и она решила уехать в Оохару. Паланкин и все прочее доставлено было заботами супруги дайнагона Такафусы; в конце девятой луны 1-го года Бундзи государыня Кэнрэймонъин поселилась в храме Сияния Нирваны.
Чуть в разноцветной траве
пролегли предзакатные тени,
Тронулись в путь по лесам,
осененным прохладой осенней.
Мимо уступов крутых
шли тропою заросшей, неторной,
Свет незаметно померк
раньше срока в расселине горной.
Колокол с дальних вершин
возвестил приближение ночи,
В сердце вселяя печаль
и грядущие беды пророча.
Долог и труден был путь
обездоленной императрицы
Через густую траву,
что росою под вечер искрится.
Слезы впитавший рукав
от росы становился влажнее.
Ветер протяжно гудел,
бесконечным унынием вея.
Листья в сгустившейся мгле
шелестели невнятно на ветках.
Тучи клубились, и дождь
падал в каплях тяжелых и редких.
С ближнего склона порой
раздавались призывы оленьи,
Слышались трели цикад
и сверчков заунывное пенье.
Даже в скитаньях былых
от залива к заливу иному,
От островка к островку,
вдалеке от родимого дома
Столь беспросветной тоской
не встречало изгнанницу море.
О, как томилась душа
в неизбывном, немыслимом горе!
В пустынном месте, среди одетых мохом скал, стоял Дзяккоин, храм Сияния Нирваны, и государыне пришлось по сердцу царившее здесь безлюдье. Увял побитый инеем кустарник хаги в саду, осыпанном росой, поблекли полевые хризантемы, обвивавшие сплетенную из сучьев ограду. «Такова и моя участь!» подумалось Кэнрэймонъин при виде увядших цветов. Представ перед изваянием Будды, она вознесла молитву:
Блаженный дух императора да обрящет просветление в раю! Да обретут покой мертвые духи всех родичей Тайра! И при этом образ покойного сына так живо представился ее воображению, что, мнилось ей, она никогда его не забудет, в какой бы из миров ни суждено ей было переселиться!
Рядом с храмом устроила она себе малую келью, одна половина служила опочивальней, в другой помещалась молельня, где ревностно, неустанно свершала она все шесть дневных и ночных молебствий. Так, в непрерывных молитвах, шли дни и луны…
Как-то раз, вечерней порой, услыхала она, будто кто-то бродит в саду, шурша опавшей листвой.
Кто может прийти сюда, к жилищу отринувшей мир? сказала государыня. Пойди посмотри! приказала она одной из прислужниц. Если это некто, от кого надо скрыться, я спрячусь! И она послала женщину в сад, но оказалось, то шуршал листвою олень.
Кто же там? спросила государыня, и госпожа Дайнагон-носкэ, утерев слезы, ответила ей стихами:
Дубовые листья шуршат на тропинке в лесу
не гость ли нежданный решился сюда заглянуть?
Увы, то ступает олень…
Стихи показались государыне столь прекрасными, что она начертала их на бумажных створках, закрывавших окно.
И все же многое в ее горестной жизни наводило на размышления о пути Будды. Деревья, растущие подле навеса кровли, казались ей райскими кущами, унизанными жемчугом и каменьями, а вода в углублениях скал Водой Блаженства в райском пруду, дарующей исцеление телу и духу, утоляющей голод и жажду… Весной цветы сакуры, осыпаясь под дуновением ветра, являли ей закон бренности всего сущего; осенью тучи, скрывая сияние луны, напоминали о быстротечности жизни…
Бывало, безоблачным утром резвилась она среди цветов в Чжаоянских чертогах увы, налетевший ветер развеял благоухание цветов; вечерами, славя красу луны, слагала она стихи во дворце Вечной Осени, Чанцюских покоях, но тучи скрыли луну и сияние угасло… Некогда покоилась она на застланном парчой ложе, в высокой башне, в палатах, украшенных золотом и драгоценной яшмой, а ныне жилищем ей стала келья, хижина, сплетенная из сучьев… Вчуже и то болит сердце, как помыслишь о ее горестной доле!
3. Государь-Инок в горах Оохара
Во 2-м году Бундзи задумал государь-инок Го-Сиракава проведать государыню Кэнрэймонъин, взглянуть, как живет она в Оохаре, удалившись от мира. Но во второй и третьей луне еще держатся холода, веют сильные ветры, еще не рассеялись тучи, висящие на горных вершинах, не растаяли льды в долинах… Но вот миновала весна, пришло лето, и вскоре после праздника храма Камо государь-инок еще затемно отправился в путь, в Оохару. Выезд совершался как бы украдкой, но все же государя сопровождала свита шестеро вельмож (среди них Дзиттэй, Канэмаса и Мититика), восемь придворных и немногочисленные стражники-самураи.
Августейший поезд продвигался по дороге, ведущей к горе Курама. По пути государь обозрел храм Фудараку, основанный Фукаябу из рода Киёхара[636], где на склоне лет жил затворником сей прославленный стихотворец, а также руины дворца вдовствующей государыни Оно Здесь он покинул карету и дальше следовал в паланкине.
Четвертая луна была уже на исходе. Белые тучки, похожие на Цветущую сакуру, висели на дальних горных вершинах, хотя пора Цветения уже миновала и зеленые кроны деревьев, казалось, грустили об ушедшей весне… Сквозь густые травы, обступившие тропу, все дальше в горы уходила дорога. Здесь все было внове для августейшего взора, в такой глуши государь очутился впервые в жизни, далеко позади остались людские селения, и печаль невольно закралась в душу Го-Сиракавы.
На западе, у подножья горы, увидал он обитель то был храм Сияния Нирваны. Пруд, устроенный перед храмом, как видно, в давние времена, деревья, цветы все еще хранило след былой красоты, без слов повествуя о прошлом…
Кровля в прорехах
обрушилась черепица.
Вместо курений
туман день и ночь клубится.
Вместо дверей
только черный проем зияет.
Вместо огней
неизменно луна сияет…
Не о таких ли местах сложены эти строчки?
В старом, заглохшем саду
поднялись непролазные травы.
Ивы ветвями сплелись.
из шиповника встали заставы.
Тинистый пруд одичал,
и парчой одеяний старинных
Переплетения трав,
колыхаясь, блестели в глубинах.
На небольшом островке
возвышалась сосна вековая.
Грозди глициний к ветвям
протянулись, сосну обвивая.
Краше, чем ранней весной,
розовели прибрежные вишни.
Желтые розы цвели,
распускаясь привольно и пышно.
Вдруг прозвучал в тишине
клич кукушки из облачной дали
Будто бы птица давно
ожидала приезд государя…
И государь, окинув взглядом эту картину, вспомнил стихотворение:
Цвет роняют с ветвей подступившие к берегу вишни
и на глади пруда красотою новой блистают
лепестков опавших соцветья…
Затем государь обратил взор к жилищу императрицы. За кровлю цеплялся вьюнок в цвету, а крыша поросла травой воспоминаний синобу вперемешку с травой забвения. Невольно вспоминались здесь строчки:
Ларь из бамбука
давно уж стоит пустой.
Пересыхает тыквенная бутыль.
Двор Янь Юаня
зарос травой-лебедой
Дом в запустенье,
повсюду лишь грязь да пыль.
У Юань-сяна
распахнута настежь дверь .
В рост перед нею
поднялся чертополох.
Ливень да град
зачастили сюда теперь.
Доски порога
укрыл нетронутый мох…
Кровлю из дранки простой
повсеместно усеяли дыры.
Было в убогом дому
неуютно, и зябко, и сыро.
Вместе с лучами луны
здесь гостили дожди да туманы.
Ложе кропила роса,
снег да иней являлись незванны.
Горы с одной стороны
подпирала стеною лачуга.
Дол расстилался с другой,
гнулись травы зеленого луга.
Ветер, с далеких вершин
к побережью под вечер летящий,
Мерно листвою шуршал
в низкорослой бамбуковой чаще.
В хижине грубый бамбук
стал подпоркой непрочным стропилам.
Жалким казалось жилье
за плетнем покосившимся, хилым…
Как же могла обитать
утонченная императрица
В этой безлюдной глуши,
вдалеке от любимой столицы,
Где среди гор и лесов,
здесь безмолвно стоящих от века,
Гулко звучит в тишине
одинокий топор дровосека,
Где на деревьях густых
заунывно кричат обезьяны ,
Где вместо прежних гостей
льнут к дверям только плющ да лианы!..
Есть здесь кто-нибудь?.. вопросил государь, но никто ему не ответил. Наконец из хижины появилась старая, изможденная монахиня.
Где же императрица? спросил ее государь.
Она пошла в горы, ответила женщина, собрать цветы для алтаря Будды.
Неужели ей некому поручить такую работу? промолвил государь. Пусть удалилась она от мира, все же прискорбно, что ей самой приходится утруждаться!
Зачем ей щадить себя, коль скоро она покинула мир? отвечала монахиня. В предыдущих рождениях соблюдала она все Десять заветов и Пять Запретов, за что и удостоилась в минувшие годы благополучия и счастья. Ныне, однако, пришел конец ее счастливой судьбе, оттого и терпит она лишения… Ибо в сутре кармы сказано: «О деяниях, свершенных в прошлом, узнаешь по воздаянию в жизни нынешней; о возмездии, ожидающем в жизни грядущей, суди по делам, кои вершишь в настоящем!» Кто постиг закон Причины и Следствия, закон связи Минувшего и Грядущего, тому печалиться не о чем! Шакья-Муни, царевич Ситтха, девятнадцати лет покинул стольный град Гая, прикрывал наготу листвой древес на горе Дандоку поднимался в горы за хворостом, чтобы развести огонь, спускался в долины, чтобы начерпать воды… Зато благодаря столь тяжкому умерщвлению плоти сподобился он в конце концов просветления!
Государь взглянул на монахиню. Рубище все в лохмотьях, не поймешь даже, из чего оно сшито из конопли или шелка… «Смотрит простою нищенкой, а рассуждает о столь высоких предметах! Вот чудеса!» подумал он и спросил:
А ты кто такая?
Горько заплакала монахиня и была не в силах ответить. Лишь спустя немного, сдержав слезы, сказала:
Стыдно вымолвить, но я дочь покойного сёнагона Синдзэя, зовут меня Ава-но Найси. Моя мать госпожа-монахиня Кии, некогда столь любимая вами… Судя по тому, что вы меня не узнали, ясно мне, как же сильно я изменилась, какой стала убогой! О горе, горе! И, закрыв лицо рукавом, она так убивалась, что больно было глядеть.
Государь был поражен.
Так, значит, ты Ава-но Найси! Да, я не узнал тебя… Уж не сон ли мне снится? воскликнул он и не мог сдержать слезы.
Удивилась и его свита, все вельможи и царедворцы.
А мы-то думали что за необычная женщина! И впрямь, недаром она показалась нам странной! говорили они друг другу.
Государь огляделся вокруг:
Влагой отягощены,
полегли возле хижины травы.
Сразу за ветхим плетнем
протянулись налево, направо
Полосы топких полей,
уходящих все дальше в долину.
Грустно смотрел государь
на представшую взору картину.
Всюду блестела вода,
и, казалось, уставшая птица
Кочки сухой не найдет,
чтоб на краткий ночлег опуститься…
Отворив раздвижные двери, вошел он в келью. В одной ее половине увидал он три изваяния будды Амиды и двух бодхисатв Каннон и Сэйси, встречающих смертных в раю. К руке Будды привязан был шнур, сплетенный из нитей пяти цветов Слева висело изображение бодхисатвы Фугэна, справа святого учителя Шань Дао, а рядом на отдельном полотнище шелка нарисован был покойный император Антоку. Здесь же лежали все восемь свитков Лотосовой сутры и девять книг сочинения святого Шань Дао. Не пахло здесь благовониями, не веяло ароматом орхидеи и мускуса, лишь молитвенные курительные палочки источали здесь аромат… И мнилось точь-в-точь такой была, наверное, келья блаженного Юймы где его навещали бессчетные сонмы будд всех Десяти направлений. Там и сям на бумажных перегородках виднелись наклеенные цветные листы с изречениями из разных сутр, и среди них стихи монаха Садамото Оэ сложенные, быть может, на священной горе Цинляныпань, в Китае:
У врат заоблачных рая,
Напевам цевниц внимая,
Стою на исходе дня
И вижу в сиянье заката
Бессчетные будды, архаты
Явились встретить меня!
А чуть поодаль виднелись другие стихи, сложенные, видно, самой государыней Кэнрэймонъин:
Ах, могла ли я знать,
обитая в дворцовых покоях,
что из горной глуши
мне смотреть ночами придется
на луну в просторе небесном?..
Государь обратил взгляд в другую сторону очевидно, там находилась опочивальня. С бамбукового шеста свисало одеяние из конопли, ширмы, закрывавшие ложе, были сделаны из бумаги. Исчезли, как сон, роскошные завесы из парчи и атласа, прекрасные творения искусников нашей земли и Ханьского царства! При виде сей скудости слезы навернулись на глаза государя, и все вельможи и царедворцы, вспомнив былое и сравнив его с тем, что ныне предстало взору, тоже увлажнили слезами рукава своих одеяний-Меж тем вдали показались две монахини, с ног до головы в черном; с трудом пробираясь по тропинке, вьющейся среди скал, спускались они с горы.
А это кто? спросил, увидев их, государь, и старая монахиня, с трудом сдержав слезы, ответила:
Та, у которой висит на руке корзинка с цветами горной азалии, государыня. А та, что несет вязанку хвороста и съедобный папоротник васаби дочь тюнагона Корэдзанэ, госпожа Дайна-гонноскэ, нянюшка покойного императора… И она заплакала, не в силах договорить.
Государю тоже стало до боли жаль прежнюю государыню, и он не мог сдержать слезы. Не легче было на душе и у государыни. «Я навеки порвала все связи с миром, думала она, но все же, о, как стыдно мне предстать пред государем в столь жалком, убогом виде! Ах, если б исчезнуть тут же, на месте!» но, увы, это желание было неисполнимо!
Каждую ночь до зари
рукава ее платья вбирали
Воду радений святых
со слезами великой печали.
Горных тропинок роса
рукава на рассвете кропила
Долу свисали они,
выжать их не достало бы силы…
Так стояла она, задыхаясь от слез, не зная, как поступить и в горы вернуться не решалась, и в келью войти не смела…
Но тут Ава-но Найси подошла к ней и взяла у нее из рук корзинку с цветами.
4. Сквозь шесть миров
Чего стыдиться той, что отринула суетный мир? Без промедления примите государя и поскорей отпустите! сказала она, и тогда государыня Кэнрэймонъин вошла в келью.
Я ожидала, что, помолившись, узрю в окошке сияние Будды, а воззвав к Будде десять раз кряду, повстречаю его у этой калитки, из грубых сучьев сплетенной… Но о чудо! сверх всякого ожидания сюда пожаловал государь-инок!.. сказала она, представ пред государем Го-Сиракавой.
Увы, даже на небесах существует горечь страданий, сказал государь. Даже небожителям, обитающим в Шести небесах, суждено изведать скорбь Пяти увяданий… Дивная музыка в небесных владениях Брахмы, чертог Радости в небесах бога Индры тоже недолговечны, как мимолетный сон, как призрачное блаженство; над ними тоже властвует закон жизни и смерти, подобный круговращению колеса повозки… Если такова даже судьба небожителей, мудрено ли, что нам, людям, тоже неизбежно суждено увядание!..
Но посещает ли вас кто-нибудь? продолжал он. Как часто, должно быть, вспоминается вам былое!
Нет, никто сюда не приходит, отвечала ему государыня. Лишь изредка долетают вести от супруг вельмож Такафусы и Нобутаки… Могла ли я думать, что мне придется принимать от них подаяние!.. И, сказав это, она заплакала; прослезились и обе ее наперсницы.
Что говорить, мне горько очутиться в столь бедственном положении, сдержав слезы, промолвила государыня. Но для спасения души такая участь, напротив, даже благословенна! Я, недостойная, сподобилась войти в число учеников Будды, приобщиться к его священной клятве! Отныне я навеки избавлена от тяжкой доли, тяготеющей над женщиной от рождения, свободна от Пяти запретов и от Трех послушаний! Днем и ночью творя молитву, я очищаюсь от мирской скверны, все помыслы мои устремлены к одной-единственной цели возрождению к жизни вечной в Чистой обители рая! Всей душой молюсь я за упокой своих родичей и готова каждый миг встретить посланцев рая… Вот только покойного императора позабыть я не в силах! Как ни стараюсь забыть напрасно! Пытаюсь не вспоминать но память не блекнет! Увы, любовь к своему дитяти сильнее всего на свете! Ради его счастья в потустороннем мире я ни разу не нарушила утреннего и вечернего бдения… Сдается мне, что в этом тоже явил себя мудрый, благостный промысел божий!
В награду за соблюдение всех Десяти заветов в предыдущих рождениях я удостоился императорского престола, сказал государь-инок. Пусть страна наша подобна рассыпанным зернам проса, но я здесь полноправный владыка… Особливо же великое счастье выпало мне родиться в такую пору, когда повсеместно распространилось учение Будды! Я всем сердцем предан его учению и верую без сомнений, что после смерти смогу превратиться в будду… Мне давно уже ведомо, сколь изменчив земной мир, как все здесь скоротечно и бренно, и, казалось бы, сейчас нечего сызнова этому удивляться… И все же, видя вас в столь горестном положении, чувствую, что от жалости сердце болит нестерпимо!
Я родилась дочерью Правителя-инока, продолжала государыня Кэнрэймонъин, стала матерью императора, всю Поднебесную средь четырех морей сжимала в своей деснице! Весной, когда праздновали наступление Нового года, зимой и летом, на празднике Перемены одежды, и вплоть до проводов старого года, когда читают Поминальную сутру, сам регент и все вельможи склонялись передо мной с великим почтением! Я была подобна повелительнице всех миров, земных и небесных! Во дворце Чистоты и Прохлады, в Небесном Чертоге, Сисиндэн, за драгоценными завесами находилось мое жилище! Весной любовалась я цветением сакуры у Южного павильона; в летний зной услаждала сердце прохладными ключевыми струями. Осенью, любуясь луной в облаках, не ведала тоски одиночества в окружении толпы царедворцев; зимой многослойные покровы согревали меня в снежные холодные ночи… Одно лишь желание владело моей душой жить и жить бесконечно, хранить вечную молодость и долгую жизнь, хотя бы с помощью колдовства или снадобья бессмертия с волшебной горы Пэнлай! И думалось мне, что само Небо ниспослало мне радость и процветание и что даже в раю навряд ли можно быть счастливее меня!
Но вот осенью, в годы Дзюэй, в страхе перед Ёсинакой из Кисо, весь наш род покинул столицу, мы предали огню родной кров и начались наши скитания вдоль побережья, от бухты Сума к бухте Акаси, по местам, названия коих я знала раньше лишь понаслышке… Днем рассекали мы бескрайние волны, и рукава наши были влажны, ночью встречали и провожали рассветы, плача вместе с чайками, кричавшими на отмелях в море… Остров за островом, бухта за бухтой представали пред моим взором то были места, издавна прославленные своей красотой, но заменить мне родину они не могли! Нигде не было нам пристанища… Так изведала я скорбь Пяти увяданий горечь гибели неизбежной… Вот когда всем своим существом я познала, что удел людей в нашем мире с любимыми расставаться, с ненавидящими встречаться… Обе эти муки изведала я сполна, без остатка! Изведала До конца все Четыре горести и Восемь мучений Обширны равнины, просторны горы, но когда некий Корэёси прогнал нас с острова Кюсю, нигде не осталось местечка, где могли бы мы преклонить голову, где могли бы передохнуть…
И снова настала осень, снова засияла луна, но если раньше я любовалась ее лучами в дворцовых покоях, то теперь глядела на нее посреди соленых волн, бессчетных морских течений… Так тянулись для меня дни и ночи, а в это время Киёцунэ, военачальник Левой дворцовой стражи, сам лишил себя жизни, бросившись в море. «Из столицы нас выбили Минамото, с острова Кюсю прогнал прочь Корэёси… сказал он. Мы подобны рыбе, попавшей в сети! Куда же нам теперь устремиться, где укрыться от бедствий? Нет, не жить нам на этом свете!» с этими словами он утопился. Его смерть стала началом наших несчастий. Дни проводили мы на волнах, ночи коротали на кораблях. Ниоткуда не поставляли нам дани, никто не заботился о нашем пропитании. А если изредка и бывала у нас пища, ее нельзя было приготовить, ибо пресной воды мы не имели. Мы плыли по безбрежному морю, но то была соленая влага, утолить жажду было нам нечем… Вот когда изведала я муки ада Голодных! В это время, в битвах при Мурояме и Мидзусиме, удалось одержать победу, и родичи мои, казалось, немного воспрянули духом. Но с тех пор, как в битве при Ити-но-тани погибли многие отпрыски дома Тайра, все остальные уже навсегда расстались с обычной одеждой, с ног до головы облачились в железные латы. От зари до заката непрерывно раздавалось лишь бряцанье оружия и шум сражений, и думалось мне вот так, наверно, день и ночь воюет демон Асура, так сражается грозный воитель Индра!..
Когда пала наша крепость в Ити-но-тани, отцы потеряли сыновей, жены навеки разлучились с мужьями… При виде рыбачьих челнов далеко в море мы обмирали от страха не враги ли плывут там? Заметив цапель, гнездящихся в соснах на побережье, дрожали в тревоге то не стяги ли Минамото?..
Но вот настал день решающей битвы в Модзи, у заставы Акама. Тут сказала мне моя мать, госпожа-монахиня Ниидоно: «Из мужчин навряд ли хоть один уцелеет! Но даже если останется в живых кто-нибудь из дальней родни, разве станет он молиться за упокой наших душ на том свете? А женщин, с древних времен, обычай не велит убивать. Поэтому во что бы то ни стало оставайся в живых и молись за упокой императора, да и нашим душам облегчи молитвой пребывание за гробом!» Так причитала она в слезах, я же внимала ее словам точно в каком-то сне, а тем временем ветер внезапно переменился, густые тучи закрыли небо, наши воины пали духом и настал предел судьбе нашей, ибо, когда приходит конец дарованной Небом жизни, люди бессильны! Когда не осталось сомнений, что сегодня всему конец, госпожа-монахиня Ниидоно, обняв императора, подошла к краю судна. «Куда ты ведешь меня?» удивленно спросил он, и Ниидоно, утерев слезы, отвечала юному государю: «Как, разве вам еще неведомо, государь? В прежней жизни вы соблюдали все Десять заветов Будды и в награду за добродетель стали в новом рождении императором, повелителем всего мира! Но теперь злая карма разрушила ваше счастье. Обратитесь сперва к восходу и проститесь с храмом великой богини в Исэ, а затем, обратившись к закату, прочитайте в сердце своем молитву Будде, дабы встретил он вас в Чистой земле, обители райской! Страна наша подобна рассыпанным зернам проса, это юдоль печали! А я отведу вас в прекрасный край, что зовется Чистой землей, обителью райской, где вечно царит великая радость!»
Государь, в переливчато-зеленой одежде, с разделенными на прямой ряд, закрученными на ушах волосами, обливаясь слезами, сложил вместе прелестные маленькие ладони, поклонился сперва восходу, простился с храмом богини в Исэ, потом, обратившись к закату, прочел молитву, и тут госпожа Ниидоно, обняв его, вместе с ним погрузилась в море… Когда я увидела это, в глазах у меня потемнело, сердце как будто остановилось… И поныне я не в силах забыть этот миг, как ни стараюсь! Тут все, кто находился на корабле, заплакали, закричали, и мнилось мне вопли грешников в преисподней Великих стонов звучат не громче этих криков и плача!..
На обратном пути в столицу уже пленницы самураев прибыли мы в край Харима, в бухту Акаси. Там ненадолго я задремала и во сне увидела дворец, намного превосходивший блеском тот, прежний, в коем некогда обитала. Там, во главе с юным императором, были в сборе все вельможи и царедворцы нашего рода, все в прекрасных, строгих церемониальных нарядах. С тех пор как покинула я столицу, мне еще ни разу не доводилось видеть такого великолепия! «Что это за дворец?» спросила я, и какая-то женщина то была как будто бы госпожа Ниидоно ответила: «Это дворец морского царя-дракона!» «Как здесь прекрасно! сказала я. Здесь, наверно, не ведают слез и горя?» а она отвечала: «Об этом прочтешь в Драконовой сутре!»Тут я проснулась… С тех пор я все усерднее читаю святые сутры, творю молитву, молюсь за просветление их душ в нирване. И сдается мне, что все мои испытания не что иное, как странствие сквозь Шесть миров потустороннего мира!
Говорят, будто монах Сюань Цзан из чуждых пределов еще при жизни, до просветления, лицезрел все Шесть миров загробного Царства, промолвил государь инок. А праведный Нитидзо из нашей страны с благой помощью бога Дзао тоже повидал все Шесть сфер потустороннего мира… Но видеть их так близко, своими глазами, как видели вы, поистине великая святость! И, сказав это, он горько заплакал, и все вельможи и царедворцы из его свиты тоже утирали рукавом слезы. Плакала и государыня Кэнрэймонъин, и обе ее прислужницы.
5. Кончина прежней императрицы
Меж тем колокол в храме Сияния Нирваны возвестил, что и нынешний день уже на исходе. Вечернее солнце склонилось к закату, и как ни жаль было государю расставаться с прежней императрицей, пустился он в обратный путь, сдержав слезы разлуки. Она же, с новой силой вспомнив былое, не сумела скрыть слезы разлуки, и запруда-рукав был бессилен стать преградой соленой влаге… Долго глядела она вслед государю, а когда императорский поезд скрылся вдали, обернулась к изваянию Будды и, заливаясь слезами, стала молиться: «Дух покойного императора да сподобится просветления в нирване! Да обретут как можно скорее упокоение в Будде все мертвые духи Тайра!»
О скорбь! В минувшие времена, обратившись к восходу, она взывала к великой богине в святилище Исэ, к великому бодхисатве Хатиману в храме Ивасимидзу: «Да продлится жизнь государя! Да здравствует он десять тысяч веков!» а ныне, увы, обратившись к закату, молилась: «О мертвые духи Тайра! Да проляжет ваш путь в Чистую землю, дабы стали вы буддами в раю Амитхабы!..» На створках бумажных ставен в опочивальне начертала она стихи:
Поведай, о сердце,
когда научилось грустить
о днях, пролетевших
под царственным кровом дворца,
в кругу приближенных, друзей…
Коль скоро былое,
как призрачный сон, унеслось,
должно быть, не вечна
и эта обитель в горах,
отшельницы жалкий приют…
А сопровождавший государя Дзиттэй, Левый министр, начертался на бумажных створках:
В минувшие годы тебя мы привыкли
равнять с луной незакатной
увы, за вершинами гор угасло сиянье луны!..
Проливая горючие слезы, размышляла государыня о днях минувших, о днях грядущих, а в это время в небе над головой раздался грустный голос кукушки, и государыня сложила:
Ну что ж, посчитаем,
кем больше пролито слез,
кукушка лесная!
Ведь и мне в этом бренном мире
довелось безутешно плакать…
Итак, всех взятых живыми в плен в битве при Данноура провезли на позор по широким дорогам, а затем обезглавили или, разлучив с женами и детьми, сослали в изгнание. Никто не сохранил жизнь, никто не остался в столице, кроме князя Ёримори, дайнагона из Усадьбы у Пруда… Но о сорока с лишним женщинах не вышло никакого распоряжения, и они либо укрылись у родных, либо, положившись на узы дружбы, нашли приют у прежних знакомцев. И все же не оставалось ни единого дома, будь то разукрашенные яшмой палаты знати, где тихо веял бы мирный ветер, будь то сплетенная из сучьев хижина простолюдина, где улеглась бы пыль, взметенная вихрем бедствий… Супруги, делившие ложе, разлученные, исчезли в заоблачной дали, родители, лелеявшие дитя, скрылись неизвестно куда. В бесконечной тоске друг о друге тянулись их дни и луны.
А случились все эти беды только из-за того, что Правитель-инок всю Поднебесную средь четырех морей самовластно сжимал в своей деснице, выше себя не боялся даже самого государя, ниже себя не заботился о народе, казнил, ссылал, поступал своевольно, не стыдился ни людей, ни всего белого света. И воочию явилась тут истина: «За грехи отцов возмездие детям!»
Миновали луны и годы, и недуг одолел государыню Кэнрэймонъин, и, держась за шнур, другой конец коего был привязан к Руке священного изваяния, она взмолилась: «Славься, о великий будда Амида, властитель Чистой земли, что лежит на закате! Отведи меня туда, не дай в пути заблудиться!» А госпожи Дайнагон-носкэ и Ава-но Найси, сидя у ложа государыни и понимая, что конец ее близок, не щадя голоса, плакали и стенали. Когда же слова молитвы, замирая, стали звучать все тише и тише, в небе на западе протянулись пурпурные облака, вся келья наполнилась дивным благоуханием, и с неба донеслись звуки музыки. Так, во 2-м году Кэнкю, во второй декаде одиннадцатой луны, месяца Инея, навсегда прервалось дыхание государыни Кэнрэймонъин, ибо всякой жизни в конце концов положен предел.
С того самого времени, как впервые вступила государыня во дворец, обе женщины прислуживали ей безотлучно, и теперь, понимая, что расстаются навеки, были так безутешны, что с горя едва не помутились в рассудке. Никого из родных у них не осталось, преклонить голову было негде. Достойно восхищения, однако, что обе они ни единого дня не провели без молитвы, прося у Будды упокоения для государыни и своих близких. И в конце концов осуществилось заветное желание обеих женщин, и они возродились к жизни вечной, подобно Ведехи, супруге индийского царя Бимбисары, и Рюнё, дщери царя-дракона.